Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин

паршивое слово для обозначения этого спасительного бегства души: хобби. Старый Петербург – мое хобби. Тьфу, скажешь – и будто струп на языке.

– Слово противное, но как вы пришли к этому?

– Вас все время интересуют истоки…

– Наверное, потому, что я сама чего-то ищу, – живо перебила Наташа.

– У вас же есть профессия.

– Да, и я ее люблю, только любит ли она меня?.. Но вы не ответили на мой вопрос.

– Я сам не знаю. Началось с путеводителей, потом я стал доставать у букинистов редкие издания. Город я хорошо знал, воевал на Ленинградском фронте… Главное же, у меня много свободных вечеров, их прекрасно заполнять Захаровым, Кваренги, Чевакинским, Росси. Начинаешь верить, что человека нельзя унизить, пока он причастен «мировому духу».

– И вы по книжкам влюбились в Ленинград?

– О нет! – чуть улыбнулся Гущин. – Наша связь куда крепче! Я воевал на Ленинградском фронте…

…Окраина Ленинграда зимой 1942 года. Вдалеке зыбится неповторимый контур Ленинграда с куполом Исаакия и Адмиралтейским шпилем. По заснеженной, изрытой бомбами и снарядами дороге медленно бредет толпа. Обгоняя пешеходов, проходят машины с притулившимися друг к дружке, закутанными в платки и тряпье темными фигурами.

Люди бредут молча, натужно, не глядя друг на друга. Малышей и слабых стариков везут на саночках. Ленинградцы держат путь к Ладоге, к дороге спасения…

Мы видим в приближении их обескровленные, восковые лица, провалившиеся, будто остекленевшие глаза. Тишину прорезает пулеметная очередь. Кто-то упал, кто-то, словно в раздумье, опустился на дорогу. Но шествие продолжает неспешно, молчаливо идти вперед.

Фашистский самолет делает новый заход. Он сечет свинцом беззащитных людей, в чьих обобранных голодом телах едва теплится жизнь. Все больше людей ложится на белую дорогу без стона, без крика, без жалобы. А стервятник заходит снова. С оглушительным воем идет он на бреющем, и летчик вручную сбрасывает на дорогу гранаты и некрупные бомбы.

Лунатическое спокойствие голодной толпы рухнуло. Женщины подхватывают детей и бегут куда глаза глядят. Иные бросаются в придорожные сугробы, словно пушистый снег может дать защиту. Брошенный посреди дороги старик на детских санках беспомощно и жалко озирается…

Когда фашистский самолет вновь пошел на заход, его атаковал сверху советский истребитель. Он сечет «мессера» короткими очередями, но опытный немецкий летчик искусно выходит из-под огня и открывает ответный огонь… Завязывается бой. Каждый стремится зайти другому в хвост. Но вот загорелся «мессершмидт», и в ту же минуту пламя охватило советский истребитель. Почти одновременно летчики выбросились на парашютах. И символично распахнулись – над советским летчиком белый зонт, над фашистом – черный.

(Это не выдумка, на Волховском и Ленинградском фронтах у наших летчиков парашюты были из светлой ткани, у немцев – из темной.)

Ветер гонит парашютистов к лесу, но советский летчик умело подтягивает стропы, тормозит снос и дает противнику приблизиться к себе. Гущин, а это был он, уже видел глаза немца и вытащил из кобуры «ТТ». Но немец, догадавшийся о его намерении, успел выстрелить первым. Пуля пробила рукав комбинезона Гущина. Завязалась необычная воздушная дуэль. Оба изобретательно маневрируют, но ни одному не удается избежать пули.

На землю падают два бесчувственных тела. В глазах немца остановилась жизнь, и черный парашют обволакивает его крепом. И Гущина накрыло белым саваном парашютного шелка…

…Госпитальная палата. Лежит забинтованный, как мумия, Гущин. Видны лишь его большие, блестящие глаза. Сестра раздает почту. Протягивает Гущину маленький, неумело склеенный конверт. Тот неловко вскрывает его толстыми от бинтов пальцами, с удивлением разглядывает незнакомый, крупный, полудетский почерк.

«Здравствуйте, дядя Сережа! Поздравляем вас с замечательной победой – прорывом ленинградской блокады. Ваша мама заболела немножко, и я пишу за нее, только вы, пожалуйста, не беспокойтесь»… Гущин пропустил несколько строк и заглянул в конец письма «До свидания, дядя Сережа, побеждайте скорее фашистов и приезжайте домой. Ваша любящая Маша»… – Удивление и усмешка в глазах Гущина…

– Сергей Иванович! – послышался голос Наташи. – Куда вы исчезли? Вернитесь!..

– И правда, исчез, – смущенно улыбнулся Гущин. – Прошлое – как западня… Ну да бог с ним!.. Хотите я покажу вам свой Ленинград, вы не знаете такого Ленинграда.

– Где он находится, ваш Ленинград?

– В переулках, в маленьких двориках, на задах знаменитых зданий, а иногда прямо посреди Невского, только его не замечают, как часто не замечают того, что рядом.

– Сергей Иванович, милый, да нам дня не хватит!

Гущин оглянулся. Они стояли возле знаменитого Стасовского здания, служившего некогда казармами. От Кировского моста на большой скорости приближалось такси. Кошачий глазок над счетчиком свидетельствовал, что такси свободно.

Гущин замахал руками, но такси мчалось, не снижая скорости, не сворачивая к тротуару, и тогда Гущин выбежал на мостовую, преградив такси путь.

Наташа испуганно вскрикнула.

Таксист нажал на все тормоза, но машину протащило юзом почти до самых ног Гущина.

– С ума сошел? – заорал на него таксист. – Отвечай за тебя!

– Не шуми, браток! – весело сказал Гущин и распахнул перед Наташей дверцу.

Наташа села в машину, Гущин – рядом с ней.

– Давай прямо, браток, – так же весело сказал он.

Ошеломленный решительностью клиента шофер с лязгом включил скорость. Машина тронулась…

…Сменяются планы Ленинграда. Вначале машина кружится в центре, и Гущин радостно сообщает Наташе:

– Кваренги – Оловянные ряды. Опять Кваренги – старая аптека… вон, видите, в перспективе дом с колоннами, это тоже Кваренги…

Наташа с интересом наблюдает за Гущиным, ее радует и чуть удивляет эта юношеская увлеченность пожилого человека.

Шофер вдруг резко свернул к какому-то неважному зданию нынешнего века, стилизованному под старину.

– Куда вы? Нам прямо! – вскрикнул Гущин.

– А вон этот… как его? Кваренги, – сказал шофер.

Наташа засмеялась.

– Давайте на Литейный.

– А там Кваренги нету.

– Когда-то был, да еще какой! Сгорел в революцию. Но там есть кое-что другое. Поехали!..

…Они остановились возле невзрачного дома, во дворе которого находились винные подвалы и складские помещения. Тяжелые першероны тащили платформы с винными бочками, туго набитыми мешками и прочей кладью.

– Не выключайте счетчик, – сказал Гущин. – Мы скоро.

– Не слишком живописное место, – заметила Наташа.

– Подождите, – сказал Гущин, увлекая ее в глубь двора.

Они миновали бочкотару и штабеля полуразбитых ящиков, проскользнули под грустной лошадиной мордой, обогнули какую-то накрытую брезентом гору и оказались возле чугунных, никуда не ведущих воротец. Рисунок воротец, некогда принадлежавших ограде давно сгинувшей городской усадьбы, был дивно хорош: изящно стилизованные цветы, виноградные кисти, вьюнок, плющ.

– Чудо! – от души восхитилась Наташа – Как вы это открыли?

– Если б я!.. Воротца есть в книге «Старый Петербург», но там они существуют в другом пейзаже. И, признаться, попав сюда впервые, я хотел было повернуть назад… Слава богу, что не