Когда Венера смеется - Стивен Сейлор

по обвинению в политическом терроризме — тем более. Римские судьи являются не просто гражданами, которые пытаются выяснить правду относительно какого-то определенного деяния; они выступают в качестве государственного комитета, и цель их состоит в вынесении не только морального, но и политического суждения. Суд, как правило, рассматривает всю жизнь обвиняемого как целое — его репутацию, семейные связи, политические пристрастия, интимные отношения, добродетели и недостатки характера. Цицерон сам открыто провозгласил на одном суде за год до своего изгнания: «Вынося вердикт, судьи должны принять в соображение благополучие сообщества и нужды государства».

Кроме того, всякому известно, что на судей большее впечатление производят речи ораторов, чем следующие за ними показания свидетелей. «Словесные аргументы перевешивают свидетелей», — как часто говорил Цицерон. Выводы, которые хороший оратор извлекает из доказательств, заключенных в высказываниях очевидцев («Исходя из этого, мы должны сделать вывод о том, что…»), являются более убедительными, чем самые недвусмысленные слова любого свидетеля, будь они произнесены под клятвой или, в случае с рабами, под пыткой.

Атратин поднялся, чтобы выступить с первой речью. Его чистый молодой голос звучал удивительно хорошо, а ораторское красноречие если и не было отполировано до головокружительного блеска, зато опиралось на искренность чувств.

Атратин почти целиком остановился на характере Целия — на его хорошо всем известном беспутном образе жизни, его расточительности, на тех заведениях, пользующихся дурной славой, завсегдатаем которых бывал Целий. Праведное возмущение Атратина прозвучало бы принужденно и фальшиво из уст более взрослого оратора, но Атратин был молод и имел достаточно незапятнанную репутацию, чтобы ему можно было верить, когда он обрушивался на пороки Целия.

Целий недостоин доверия, говорил Атратин. Ни один благоразумный человек не станет поворачиваться к Целию спиной, чтобы тот не начал клеветать и насмехаться над ним, как он оклеветал и выставил на посмешище своих прежних наставников за их же спинами, тех, кто сейчас ближе всего находится к нему; его печально известное неуважение к этим людям служит досадным уроком всем присутствующим в суде, за исключением, пожалуй, их самих. Теперь, когда он попал наконец в серьезную беду, сам справиться с которой уже не в состоянии, этот неблагодарный грубиян воспользовался незаслуженно счастливой возможностью прибегнуть к услугам старших, которых он ранее предал, — не только своих бывших наставников, но также и собственного отца, которого забросил, чтобы вести самостоятельную жизнь на Палатине, полную низких пороков, подальше от отцовских глаз, и насмехаться при этом над скромным домом на Квиринальском холме, откуда он убежал и куда невольно вынужден был вернуться в нынешних стесненных обстоятельствах. Существуют, однако, более искренние способы выразить уважение к собственному отцу, убедительно произнес Атратин с многозначительной улыбкой, сделав паузу, чтобы никто не пропустил намека на пример, который он являл собственной персоной.

Равным образом ни одной благоразумной женщине не следует поворачиваться к Целию спиной, сказал он, потому что этот негодяй способен на нечто гораздо худшее, чем просто клевета и оскорбления, — как станет видно из речи другого оратора, который будет говорить о предпринятой Целием попытке отравить Клодию.

Атратин играл на беспутном образе жизни Целия и на его дурной репутации снова и снова, переворачивая эти темы, как человек вертит в руках драгоценный камень, чтобы рассмотреть, как отражают свет все его грани. Таким способом он надеялся возбудить в судьях гнев, воззвать к их чувствам и заставить их смеяться.

В политике, сказал он, Целий заигрывал с делом развращенного бунтовщика Каталины. Интимная его жизнь отмечена случаями насилия над женами римских граждан; для подтверждения этого будут вызваны свидетели. Свидетели также предстанут для того, чтобы подтвердить жестокость, свойственную характеру Целия; все знают о сенаторе по имени Фуфий, которого Целий избил во время выборов на должность понтификов на глазах у целой толпы устрашенных наблюдателей. А если этих указаний на порочную натуру Целия недостаточно, то примите во внимание, как он чванится, напускает на себя напыщенный вид и плюется речами, когда выступает обвинителем на процессах других людей или участвует в спорах в сенате. А вызывающий цвет полос на его сенаторской тоге! Там, где каждый придерживается традиционно скромных, почти черных тонов, он надевает кричаще-яркие, откровенно пурпурные ткани. Вот я вижу, как при упоминании о его неуместных привычках в одежде некоторые из судей кивают своими седыми головами.

Но хуже всего — потому что именно этот порок представляет собой наибольшую опасность для благополучия республики — расточительность, с которой Целий обращается с деньгами. В этой привычке Целия представлена худшая сторона целого поколения, к которому он принадлежит и которое легко можно отличить по этому признаку от благоразумных людей более старшего возраста, к которым принадлежат судьи, и от менее опытных, но более достойных молодых людей, к которым принадлежит сам Атратин, взирающий на мотовство таких людей, как Целий, со страхом и отвращением. Что станет с республикой, если таких людей не остановить? Они тратят целые состояния на безнравственные удовольствия и огромные суммы — на подкуп избирателей, развращая всех и каждого, с кем они общаются. Затем, обанкротившись, что в конце концов неизбежно должно произойти, эти люди, лишившиеся в результате своего распущенного поведения каких бы то ни было моральных устоев, без колебаний идут на самые ужасные преступления, чтобы пополнить свой кошелек. Чтобы запустить руки в египетское золото, Целий обагрил их египетской кровью. Сделав это, он запятнал кровью достоинство и честь Римского государства.

— Если когда-либо существовало дело, взывавшее бы к суду со столь печальной настойчивостью, то оно перед нами. И если когда-либо существовал человек, который заслуживал бы полного осуждения таким судом, то это Марк Целий, — такими словами завершил Атратин свое выступление.

Я повернулся к Вифании и спросил, что она думает.

— На мой вкус, он слишком молод, — сказала она. — Но голос у него приятный.

Следующим говорил вольноотпущенник Публии Клодий. В своей речи он касался первых трех обвинений, предъявленных Целию. Там, где Атратин выказывал брезгливое отвращение, когда ему нужно было запятнать себя перечислением преступлений Целия, Клодий нападал со вкусом человека, в руках у которого оказалась раскаленная кочерга. Он, не колеблясь, прибегал к грубым выпадам и тычкам, но время от времени отступал назад, словно уверенный в способности своего оружия наносить раны даже на расстоянии. Пароксизмы отвращения подчеркивались резкими остановками, в продолжение которых Клодий оставался неподвижен и бесстрастен, в тех местах выступления, где можно было ожидать наиболее ядовитых комментариев, в результате чего слушатели начинали задыхаться от смеха. Технически это была головокружительно выстроенная речь.

Добродетели и пороки характера Целия могли быть в конечном итоге делом вкуса, заявил он,