Метро 2033. Уроборос - Светлана Кузнецова

Чувство вины грызло не переставая, и отогнать его не выходило. Слишком уж долго Влад носился с идеей вернуться на Фрунзенскую. Кая втянул, а смысл? Выходит, все опасности, трудности, ими испытанные, оказались напрасными?.. Авантюра, затеянная Симоновым, не тянула даже на юношеский максимализм, в котором на Нагатинской время от времени обвиняли всех. На юношеский кретинизм, скорее. С другой стороны, не отправься они к Фрунзенской, не случилось бы и Тульской, выхода на поверхность, преодоления опасных туннелей, да и корочка сталкера Владу не светила бы еще долго. Значит, все правильно? Просто очередной виток? Закон уробороса – только в отношении не всего человечества, а одного лишь Влада? Его личная короткая история началась с Фрунзенской. Скоро он вернется на станцию, снова очутится у основания головы огромного змея, но будет совершенно иным, не таким восторженным, как раньше, и, хорошо, если бы хоть немного умнее. А вот чего сулит новый виток, и будет ли тот вообще – хороший вопрос.

Додумать он не успел: дрезина ворвалась на станцию. То ли потому, что Фрунзенская находилась посередине южного ответвления Красной линии, то ли из-за все той же пресловутой безалаберности, ни на кордоне, ни на контрольно-пропускном пункте, увидев своих, их не задержали. Многоголосая чумазая ребятня первой подняла шум.

– Сталькеры! – визгливо, но радостно заорал какой-то темноволосый малыш, и у Влада внутри екнуло.

Василий Петрович неспешно наливал чай из пузатого, местами подкопченного чайника с перемотанной изолентой ручкой. Ради дорогого гостя он достал тот самый замечательный сервиз, который Симонов не раз вспоминал на Нагатинской. На выцветшей и местами потрескавшейся красной в бежевую клетку клеенчатой скатерке стояли три красных блюдечка с золотой окантовкой по краю. На одном из них лежали ломти колбасы. Рядом располагались чашки – тоже красные, в белый горошек, с почти облезшей позолоченной каймой по кромке.

Кай присоединиться к чаепитию не пожелал, отговорившись усталостью и намереваясь, наконец-то, отоспаться. Судя по всему, он дежурил и не смыкал глаз все то время, пока Влад валялся в туннеле в забытьи, но стоило лишь заикнуться про благодарность, глянул так недоуменно, что все мысли разлетелись.

Они едва-едва успели переодеться, уложив в рюкзаки свои костюмы химзащиты, когда к ветхой гостевой палатке подошли двое, сравнительно презентабельного вида и при оружии; посмотрели подозрительно, потребовали предъявить документы, а затем передали то ли приказ, то ли приглашение явиться к заместителю начальника станции. Видимо, все же второе, раз Кая не стали теребить и гнать на встречу под дулом автомата. Побоялись, наверное. Но вот во взглядах явно проскользнуло недоброе.

Пока шли по станции, Влад осторожно рассматривал ее и все сильнее недоумевал. Фрунзенская всегда считалась бедной – жители принимали это как данность и не слишком переживали, но то ли он был моложе, то ли попросту не знал, с чем сравнивать. Сейчас же он видел такое запустение, с каким ни Тульская, ни Нагатинская соперничать не могли, да и Добрынинская, при всей ее перенаселенности, показалась бы воистину зажиточным местечком. А главное, что потрясло его до глубины души, – люди. Очень усталые и будто выжатые. С серыми морщинистыми лицами – даже у сравнительно молодых – и тупой обреченностью, так и сквозившей во взглядах. И в помине больше не существовало того задора, который помнил парень. А может, и не было его никогда, просто он поддался на красивые сказки об электрификации и навыдумывал себе невесть чего, а потом свято уверовал в собственные иллюзии.

Маленькая квадратная комнатушка заместителя начальника станции, пожалуй, осталась единственным из того, что он запомнил верно. Красное, местами потертое и выцветшее знамя висело на противоположной от входа стене. Здесь же располагалась ширма с плакатами, наклеенными поверх цветущих деревьев и сидящих на их ветвях разноцветных птиц. Красочные лозунги и обилие красного цвета, как и улыбающиеся лица, не радовали совершенно. Хотелось застыдить того, кто уничтожил красоту во имя пропаганды, только делать этого не стоило ни в коем случае. Если, конечно, Влад не желал осложнений.

«Разумеется, нас не приберет к рукам вездесущий первый отдел, и никто не поставит к стенке, – подумал он. – Мы ведь, в конце концов, сталкеры. Но лучше не лезть в их порядки», – и даже не удивился тому, что не причисляет больше себя к красным.

Хотелось бежать со станции как можно скорее. Симонов уже почти решился встать и, извинившись, уйти, но потом Василий Петрович заговорил – по-отечески мягко, с добротой и облегчением в голосе, – и Влад тотчас устыдился собственных мыслей. Тот искренне переживал за него и радовался счастливому спасению и благополучному возвращению на родину.

«Как теперь развернуться и уйти?» – подумал парень чуть ли не с ужасом.

– Ты даже не представляешь, как хорошо, что вы пришли, – говорил тем временем Василий Петрович. – И именно сейчас, когда наше дело находится в большой опасности.

– Опасности? – тотчас оживился Влад. – Вас кто-то атакует?..

– Мы ж – срединная станция, – покачал головой Василий Петрович. – Товарищи с Парка Культуры, граничащего с гнилой Ганзой, и со Спортивной, откуда через пролом в любой момент может полезть всякая дрянь, храбро несут службу и выполняют свой коммунистический долг! Однако проклятые пропагандисты и шпионы не дремлют, – он прищурился и прямо глянул в глаза Симонову – словно всю душу наизнанку вывернул. И тотчас снова отвернулся, улыбнулся, указал на чашку. – Ты пей, Ленчик, остынет же. Ты же много где был, наверное, и сам видишь, насколько на Фрунзенской неладно?

В вопросе наверняка крылся подвох, но и не отвечать на него вряд ли вышло бы. Влад попытался буркнуть нечто невразумительное, что можно было истолковать и так, и эдак.

– Не юли, – попенял ему Василий Петрович, – Не к лицу тебе. Раньше ты был очень честен и никогда не обманывал, потому что нельзя. Помнишь же, наверное: пионер – всем пример, ну, а комсомолец – тем паче. Я вот, признаться, и не помню, сколько тебе исполнилось, когда фашисты нагрянули. Для меня ж ты – дите. До сих пор. Да и имею я право, согласись, считать тебя ребенком. Ты ж наш – фрунзенский. Где б еще сиротку приютили? На какой-нибудь Ганзе ты давно загнулся бы.

По подсчетам Симонова, было Василию Петровичу очень хорошо за пятьдесят, если не за шестьдесят. В его воспоминаниях это был крепкий мужик, сильно побитый жизнью, но выстоявший и не согнувшийся под ее напором, закаменевший плечами, но оставшийся отзывчивым к людским бедам; хозяйственник, всегда готовый приободрить и дать хороший совет. Когда же в том была нужда, Василий Петрович сам брал лопату, лом, кирку, и что еще потребуется, в руки и шел заниматься обустройством родной станции, показывая тем самым личный пример остальным. А вот теперь напротив парня сидел практически старик, хоть и не утративший до конца прежней силы, лысеющий вовсе не из-за лучевой болезни, а от старости, с совершенно седой головой.

– Нужно вновь зажечь огонь в сердцах наших товарищей, и ты в том поможешь.