Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия - Питер Акройд

Двадцать лет спустя многие матери карибского происхождения испытывали те же проблемы, что и мать Профитта: «Моя мать не училась в Британии, поэтому я думаю, она не до конца понимает, как работает система образования… Давление на подростков было совсем не такое, как ожидалось в карибских семьях». Баронесса Амос вспоминала, как ее отправили в самый слабый класс из параллели:

Когда я пошла в школу, у меня случился шок, потому что никто не тестировал меня перед поступлением, и меня отправили в самый слабый класс, где я обнаружила, что все как бы позади меня относительно того, к чему я привыкла. Однако мои родители не собирались мириться с этим, они пошли в школу и настояли, чтобы мои знания проверили, и тогда меня перевели. И мне кажется, еще одна вещь, с которой тяжело было иметь дело, – это окружение и тот факт, что я оказалась в гораздо менее дисциплинированном сообществе.

Она вспоминает реакции, происходившие из простого невежества, невежества, которое само по себе не злобно, но непреднамеренно бесцеремонно. «Я пела в школьном хоре, и на Рождество мы ходили петь в так называемые дома престарелых. И там все старики трогали мою кожу и мои волосы: я была первым чернокожим человеком, которого они видели». Для многих британцев империя всегда была какой-то абстракцией, но теперь она явилась к ним на порог во плоти. Англичане и англичанки обрели новых соседей, новые растения в своих садиках, новые влияния, к которым надо было приспособиться. Лучшие люди во всех крупных партиях признавали, что страна обязана позаботиться об иммигрантах – потому ли, что следует компенсировать им перегибы колонизации, или же потому, что не к лицу подводить старых преданных слуг. Однако ни один лидер не мог себе позволить в открытую говорить о преимуществах мультикультурного общества.

В то время как расовые противоречия обострялись и ширились в парламенте, клубах и частных домах, само понятие расового превосходства почило в бозе. 25 апреля 1953 года Уотсон и Крик сообщили миру о существовании ДНК. Это открытие показало, что наша наследственность не имеет никакого уважения ни к конкретным личностям, ни к идеологиям. «Расовое» происхождение, может, и существует, но не детерминирует абсолютно ничего, что делало бы возможной идею превосходства одной группы людей над другой. Много десятилетий уйдет на усвоение урока, и это научное утверждение пригодится еще не раз.

35

Стиральная машинка

5 апреля 1955 года Черчилль ушел с поста премьер-министра. Он был сыт по горло и своей должностью, и парламентом, и вообще властью. Уже несколько лет люди шептались: старик сдает. Он знал и умел сплести больше слов, чем любой его современник, но так и не смог примириться с потерей империи. Его юные годы прошли в борьбе за нее, зрелые – в ее сохранении. Даже его вера в объединенную Европу уходила корнями в убеждение, что континент должен позаботиться сам о себе, а Британия – править империей. Его преемник вполне мог бы согласиться.

Энтони Иден уже некоторое время считался очевидным наследником премьера и не всегда умел скрыть свое нетерпение. Придя в раздраженное состояние от неуступчивости Черчилля, он как-то бросил намек об отставке, а Черчилль будто бы буркнул в ответ: «Не беспокойтесь; все это скоро станет вашим». Самый характер Идена предвещал, что он станет гордостью своей партии. Он снискал лавры на всех поприщах: академическом, военном и дипломатическом. Без сомнения, приятная внешность и мягкое обаяние тоже шли ему на пользу, но наблюдались и тревожные знаки. Вспылив, Иден не стеснялся «топнуть ногой» и вообще легко впадал в гнев, если что-то происходило не так, как он рассчитывал. Злые языки также поговаривали, что он «добурился до Англии». Да и впечатление непритязательной искренности, производимое Иденом, не всегда подкреплялось действиями.

Иден с подозрением относился к межатлантическим идеям своего предшественника, но в равной степени не одобрял и любого участия в европейских сообществах[76]. Его позиция, пожалуй, приближалась к взглядам Солсбери: не очень выраженный империалист и ярко выраженный тори. Его часто обвиняли в недостатке убеждений, но он настаивал, что его путеводная звезда – сохранение мира. В любом случае его принципам и решительности вскоре предстояло испытание. Десятилетие шло, и тонущая империя затягивала премьера за собой в бурный водоворот. Британское государство оставляло свои владения, бросая назад вожделеющие взгляды и не гнушаясь насилием, хотя у британского народа было полно других забот. Считается, что Индия к 1947 году стала неуправляемой и даже нерентабельной, что Ганди и Конгресс «толкали отпертую дверь», однако многие другие колонии были настроены воинственно.

Кения – как раз из таких. Если Индию рассматривали как бриллиант в имперской диадеме, то Восточная Африка играла роль нити жемчуга, скрепляющей эту самую диадему. За время британского правления в Африке многие местные сообщества рассорились друг с другом. До прихода европейцев в высокогорьях Кении доминировало племя кикуйю. В 1930-х его лишили прав на землю, и это стало последней каплей в череде оскорблений. Поселок из преимущественно брошенных домов под названием «Счастливая долина», предельное воплощение деградирующего британизма, пал жертвой факелов мау-мау[77] в 1950-х. Кровопролитие стало привычным по обе стороны: методы, к которым прибегала колониальная администрация, вполне оправдывали клеймо «империалистов», а практики мау-мау подтверждали их репутацию «дикарей». Смертность зашкаливала. Мау-мау пережили кончину своего лидера[78] в 1959 году, а четыре года спустя страна добилась независимости. Если в случае Кении истоки недовольства, по крайней мере, были очевидны, с Кипром дело обстояло не так ясно.

1 апреля 1955 года самая мирная из британских колоний получила агрессивную «визитку» от новой военной группы ЭОКА[79]. Чиновники в Никосии, не говоря уж про Уайтхолл, не могли объяснить случившегося: на Кипре не наблюдалось экономических трудностей, а жители острова имели репутацию совершенно безразличного к политике народа. Когда ЭОКА напала на полицейский участок в Лимассоле, первой реакцией было недоумение, но требования боевиков оказались просты. Почему бы Британии не отказаться от своих претензий на Кипр и не дать ему присоединиться к Греции? В своих мемуарах «Горькие лимоны» Лоуренс Даррел пишет, что его симпатии лежали на стороне властей: «Я сам, как консерватор, вполне понимаю [принцип колониализма], а именно: “Если у вас есть империя, вы не можете взять и отдать любой ее кусок по первому требованию”»[80]. На острове преобладал именно такой настрой, и в те времена эта установка считалась очевидным и непреложным законом.

Но все эти бури бушевали далеко за морями, а на родине царило спокойствие. Спустя считаные недели после отставки Черчилля Иден с полной готовностью объявил выборы. Его уверенность оправдалась.