Ориан, или Пятый цвет - Поль-Лу Сулицер

С колотящимся сердцем Ориан освободила пакет от пластиковой оболочки, и перед ней оказалась пухлая пачка бумажных листов, покрытых непонятными цифрами. Преодолевая чувство разочарования, она внимательно просмотрела листки, которые выглядели так, будто их не раз перечитывали, сгибали, разглаживали. На некоторых виднелись отпечатки пальцев, были и помятые. Но все их покрывали колонки цифр, читались незнакомые фамилии, названия фирм, ничего не говорящие аббревиатуры с датами и указанием мест: Рангун, Либревиль. Что-то было напечатано на машинке, но большинство листков представляло компьютерную распечатку. Встречались слова, написанные от руки почерком, который невозможно было установить. И из-за этого погибли по меньшей мере три человека?

— Ладно, — со вздохом сказала себе Ориан, отодвинув пачку в сторону. — Не горячись. Над ними надо работать с отдохнувшей головой. А сейчас меня ждут в кафе «Флоран».

Она вызвала такси. Меньше чем через двадцать минут она уже была напротив колоннады Лувра и ждала, когда к ней подойдут. Но Ангел уже перебежал ей дорогу, и, прождав полтора часа и выпив три чашки кофе, она решила пойти на работу. В «Финансовой галерее», должно быть, уже не осталось ни человека. Ей по душе было такое безлюдье. Взглянув на панель своего мобильника, она-прочитала послание Ле Балька. С документами в сумочке она направилась к Итальянскому бульвару.

Впереди была долгая ночь.

Урсул дю Морье был из тех, кого прозвали главным коммивояжером государства. В шестьдесят два года этот приветливый мужчина, увлекающийся техническими видами спорта, приобрел уникальный опыт в области промышленной реструктуризации, начавшейся в начале восьмидесятых по указке общественных властей. Кораблестроение, металлургия, угледобыча — тяжелые сектора национальной экономики подчинились его здравому смыслу, приправленному человечностью, редко встречающейся у чиновников его ранга. Причем обошлось это без особых финансовых трат — порождения либеральных законов, начинавших захватывать Европу. Его примиренческие способности были замечены, и Урсул дю Морье частенько отлучался из Государственного совета для улаживания взрывных ситуаций в кризисных точках. Его за глаза называли «господин лотарингский шахтер» или «господин корабельщик Атлантики»; его доброжелательное, веселое лицо делало чудеса в самых напряженных конфликтах. Одевался он в строгие костюмы, оживляемые неизменной бабочкой, цвета которой он подбирал особенно тщательно. Со временем он стал символом государства, наиболее близким интересам рабочих, его почитали профсоюзы, ценили патроны, к нему уважительно относились политики, как правые, так и левые. За свою длинную карьеру, начавшуюся в одном из административных судов Алжеруа, он неоднократно занимал разные посты в Министерстве промышленности. Поговаривали, что пои каждой смене власти «уходящий» передавал «входящему» имя Урсул дю Морье как надежный «джокер» на случай тревожной ситуации на фронте реструктуризаций. Достаточно сказать, что этот привлекательный и скромный персонаж пользовался популярностью, но популярностью бесшумной. Он старательно избегал встреч с журналистами, приписывал свои заслуги другим и всегда предпочитал направлять свет от успехов на своих вышестоящих, директоров министерских канцелярий или на «очень понятливых» профсоюзных деятелей. Он никогда не давал интервью, никогда не высказывал личную точку зрения по вопросам, волнующим средства массовой информации. Урсулу дю Морье нравилось быть в тени. Его фамилия редко упоминалась в газетах, и он не позволял себя фотографировать. Слишком многие из его «именитых коллег», как говорил он с оттенком иронии, увлеклись зрелищными государственными играми, а сам он ни за что на свете не променяет спокойствие на возможность появиться на страницах журналов. Приписывали ему связь с одной женщиной, чей муж занимал высокий пост в коридорах власти, и тем не менее если некоторые журналисты и считали, что знают, о ком идет речь — все они, между прочим, не сходились во мнениях, — то слишком уважали частную жизнь Урсула дю Морье, чтобы его имя просочилось на заседания подкомитетов или стало предметом шуток и сплетен в парижских редакциях.

Вот почему его посмертное появление на первых страницах газет и журналов в конце недели оказалось неуместным и бестактным, словно загадочная и жестокая смерть послужила оправданием тою, что безо всяких объяснений вдруг приподнялась завеса над его жизнью. Лишь три фотографии нашлись в архивах крупных национальных издательств. Одна из них, самая известная, показывала государственного советника выходящим из зала после длившихся всю ночь переговоров в Лонгви в 1979 году: осунувшееся лицо, но взгляд живой, почти веселый; бабочка съехала набок, пиджак помят. Все говорило о том, что переговоры были трудными. Но для него это не имело значения: в ту ночь он спас от увольнения более двадцати тысяч шахтеров угольного бассейна. Светло-голубые глаза Урсула дю Морье контрастировали с мрачными взглядами хозяина шахт, выпускника Национальной школы управления. Сорокалетний, излучающий очарование, несколько толстощекий денди только что доказал, что закон экономики — не неизбежность, что человек кое-что значит в эпоху засилья техники. Другое фото представлялось более личным, хотя и было сделано по случаю всенародного события: мотоциклетные соревнования за Золотой кубок. Если верить подписи под снимком, он относился к началу восьмидесятых. Он был единственным черно-белым снимком, опубликованным в «Пари-матч» — журнал всегда помещает на своих страницах лишь цветные фотографии. На ней был запечатлен мужчина с такими же живыми глазами, как и на снимке, сделанном в Лонгви, с такой же улыбкой, но с более густыми волосами. Вместо костюма с бабочкой на нем была кожаная куртка, придававшая лихой вид повзрослевшему молодому человеку с умным лицом. Рядом с ним стоял победитель Золотого кубка в классе 200 см3, некий Эдди Ладзано, тоже улыбающийся в объектив. Оба мужчины, казалось, были объединены чем-то общим, не связанным с мотоциклами. Урсул дю Морье одной рукой обхватил плечи Ладзано, и жест этот был совершенно искренним, выражавшим восхищение. Чувствовалось, что они были в очень хороших отношениях.

Именно эта фотография первой бросилась в глаза Ориан, когда она села за свой стол. Кто-то — но кто? — положил последний номер «Пари-матч» около ее лампы, раскрыв его на странице, посвященной смерти государственного советника. Заголовок гласил: «Кому помешал Урсул?» Подпись из трех строчек под снимком поясняла: «Урсул дю Морье не был чопорным чиновником, он обожал скорость и спортивные достижения других, как об этом свидетельствует дружба, связывавшая его с Эдди Ладзано, бывшим чемпионом Золотого кубка, ныне занимающегося бизнесом», Ориан не могла отвести взгляд от лица, которое выплыло из другого времени, когда Эдди был молодым, очень красивым и живым, главное — живым. Эх, сложить бы ножки, нырнуть рыбкой в мир этой фотографии, преодолеть время взмахом волшебной палочки, оказаться на месте Урсула дю Морье в том же положении и продолжать ту жизнь, застывшую на черно-белом снимке, отныне оборванную навсегда. Но так бывает лишь в кино или в сказках о феях, где герои оживают от поцелуя. Ориан не могла больше сдерживать рвущееся из нее горе, и оно молчаливыми слезами, крупными жемчужинами, покатилось по перекошенному болью лицу. Она плакала, словно девчушка, которая утратила мечты и иллюзии и теперь должна утешаться воспоминан иями о счастливых днях, оказавшихся такими короткими, что казались нереальными. Она была рукой правосудия, и руке этой вдруг позарез понадобилось схватить, сжать, удержать ушедшую любовь, у нее больше не осталось сет бороться с превосходящими силами врага, с криминалом, незримо бродящим вокруг «аки лев рыкающий».