Крепость - Петр Алешковский

– Русские земли не накормят его желудок, настоящее богатство, поддерживающее власть, можно найти только в твоих владениях, о великий эмир, – сказал и склонил голову в знак смирения.

Тимур рассмеялся. Звук был резким, почти лающим, в такт ему он даже захлопал себя по ляжкам, глаза сузились, в них заплясали дерзкие огоньки. Туган-Шона отметил: на коротких, мясистых пальцах красовался только один массивный золотой перстень власти с большим голубым камнем. Эмир не привык к украшениям, понял воин, и это его порадовало.

– Ты не выпил свой чай, – Тимур хлопнул в ладоши.

Остывшую пиалу тут же заменили новой, с горячим напитком.

– Подвигайся поближе, садись, мне по душе твой честный рассказ. А вам, Идигу-хан и Тимур-Кутлуг-хан, как показалось?

Тут он счел нужным представить наконец двух молчавших до поры участников чаепития. Высокородные монголы, сбежавшие от Тохтамыша в Самарканд, были чингизиды, наследные владетели Мангытского юрта.

Когда они заговорили, Туган-Шона понял, что прошел проверку. Его понимание обстановки ничуть не расходилось с тем, о чем, похоже, не раз говорили эмиру эти двое. Воин чуть-чуть расслабил мышцы живота, пять раз неприметно вдохнул и выдохнул через ноздри и почувствовал, что сердце, замедлившее биение, чуть убыстрило ход и принялось живее разгонять кровь по затекшему телу. Идигу-Мангыт напомнил о недавних пограничных стычках: отряды Тохтамыша в этом году уже пощипали земли, подвластные Тимуру. Начиналось, как всегда, со спорных земель, отобранных у Орды, но эти молниеносные рейды были привычными разведочными нападениями, что всегда предшествовали большому походу.

Тимур вежливо слушал, как беглецы-монголы подбивают его к войне с тем, с кем еще недавно сами были союзниками, слушал и испытующе поглядывал на Туган-Шону – тот сидел перед ними собранный и внешне спокойный, готовый в любой момент ответить, если ему зададут вопрос. Но высокородные чингизиды не обращали на него внимания, они вели свою игру и скоро запутались в бесконечных претензиях к хану Тохтамышу и стали повторяться. Едкая усмешка скользнула по губам Железного Хромца, он хлопнул Идигу по плечу и сказал просто, по-товарищески:

– Хватит, друг, это я уже слышал, у нас еще будет время обсудить всё подробно. – И тут же переключил внимание, обратился к своему гостю: – Значит, ты в одиночку осилил Белые Пески, не так ли?

Он грубо перебил болтовню советников и, чтобы сгладить возникшую неловкость, прибавил с особым обаянием, которым славился и которым пользовался тогда, когда хотел смягчить свою резкость и произвести на подвластных особое успокаивающее действие:

– Как это было, поведай нам, ночь длинна и печальна, твой рассказ украсит наше время и спасет от томительной пустоты бессонницы.

Идигу и Тимур-Кутлуг приняли завуалированное извинение, устроились на ковре поудобнее и немедленно замолчали. Все трое настроились слушать.

Подбодренный вежливой, но настойчивой просьбой эмира, Туган-Шона отхлебнул из пиалы, вдохнул побольше воздуха в легкие и начал рассказ. Он владел умением сказителя, столь ценимым у ночных походных костров, говорил неспешно, не упуская сочные детали, припоминая их по ходу, временами возвращаясь к ним, кружа и плетя словесное полотно, как и сам не так давно кружил и петлял по пустыне, потеряв видимые ориентиры.

Ночное небо синело сквозь длинные узкие окна, врезанные в массивную каменную кладку, цвет его во всё время долгого рассказа сохранялся таким же насыщенным, даже когда слуги зажгли дополнительные светильники и поставили посреди мисок с фруктами толстые восковые свечи в малахитовых китайских подсвечниках. Из лежавшего под ними города, из засыпа́вшей зеленой долины доносились звуки медленно остывающей ночи: лай собак на пустырях, преследующих приблудившихся к мусорным кучам шакалов, смех пирующих в саду придворных и томные звуки саза, ублажающего их ночной досуг.

Когда он дошел до неожиданной смерти вьючной лошади, смерти, лишившей его пропитания, он почувствовал, что рассказ наконец-то зацепил всех троих: они подались вперед, переживая знакомые им чувства отчаяния и бессилия, случавшиеся с каждым из них на войне. Они подбодряли его прищелкиваниями языка, на щеках разгорелся румянец, они дивились его стойкости, что сохранила ему жизнь.

Никто не притронулся к угощению. По подсвечникам текли длинные восковые бороды, а голос рассказчика звучал и звучал, и слуги застыли по стенам, готовые навести порядок на дастархане, но так и не получили приказа от распорядителя, побоявшегося прервать объединившую четверых воинов повесть о бессилии и отваге.

Наконец рассказчик смолк и поднял глаза на великого эмира. Тимур поблагодарил за историю, скрасившую вечер, и отпустил, пообещав официально принять его присягу, определил в ставку Идигу-Мангыта, назначив для начала командовать сотней разведчиков. Туган-Шона встал и поклонился, понимая, что отпущенное ему время истекло.

Пятеро провожатых провели его по длинным переходам в казарму, но Туган-Шона не смог заснуть, вышел на плоскую крышу под наконец ощутимо похолодевшее дыхание ночи, уже совершенно зачернившей небо. Ноздри уловили тонкие ароматы терпких трав с дальних полей. Он смотрел, как мечутся в ночном воздухе мелкие серебристые мотыльки, летящие на губительный свет его масляной лампы, – так бесстрашно и красиво жили все воины, каких он знал, и он в который раз подивился, что еще жив и судьба, сделав очередной поворот, приуготовила ему что-то новое, о чем не стоит сейчас ломать голову. Он ощутил силу Железного Хромца и понял, что нашел нового покровителя, за которого готов биться не жалея своего живота и под водительством которого сумеет выполнить клятву и отомстить Тохтамышу.

Небо вызвездило, словно кто-то просы́пал на черном полотне мешок с драгоценной кристаллической солью. Он узнал знакомые созвездия, и ему стало легче, напряжение, не покидавшее весь вечер, спа́ло. Тишина в садах и далекой долине была такая, что он расслышал мерное постукивание колотушки ночного сторожа, обходившего вверенный ему квартал. Откуда-то с устланной камнем дороги донеслось цоканье копыт усталой лошади и скрип колес старой арбы, которую она тащила за собой.

Прошло семь долгих лет, как он служил под началом Идигу-Мангыта. Сотня разведчиков базировалась рядом с небольшим гарнизоном пеших воинов в пыльном городке Таш-аул, последней крепостице на пограничье с Ордой, в двух дневных переходах от Сабрана – ставки Идигу-хана. С самим Железным Хромцом он больше не виделся; сосланный в дальние пределы, носился волком по степям и солончаковым такырам, вступал в стычки с ордынцами, брал языков, спешил на встречу с караванами, выспрашивая ночами лазутчиков, рядившихся под мирных купцов, доставлял их послания в Сабран. Еще в Самарканде «избранные» прозвали его Хасаном-Шомали, или Северным Хасаном, и кличка постепенно заменила ему привычное монгольское имя. Он проводил в седле большую часть времени, муштровал своих разведчиков, делил с ними кров и простую пищу. Казалось бы, что еще нужно воину? Однако в нем вскипала досада: по происхождению он мог рассчитывать на более почетное место, но Идигу-хан держал его на длинном поводке, не приближая к своей особе. Высокородный монгол не доводился ему дальним родственником, как некогда Мамай, он окружил себя перебежчиками из наследственного ему Мангытского юрта. Усталость начала копиться в теле, Туган-Шоне всё чаще снилась его крымская долина, вся усыпанная цветами дикой розы, долина, потерянная навсегда. И вот выдалась возможность отличиться: сведения, добытые в случайной стычке, оказались важными.