Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны - Бен Макинтайр

Похоже, допросчики все знали про Ричарда Бромхеда. И, кажется, они догадались, что его звонок Лейле был в действительности условным сигналом для британской разведки. Но они явно не представляли истинных масштабов его шпионской деятельности. Гордиевский был уверен, что, сколько те двое ни требовали от него признания вины, он все упорно отрицал. «Сыворотка правды» не сработала, как надо. Возможно, той единственной таблетки-стимулятора, которую он принял вчера утром, хватило, чтобы нейтрализовать воздействие тиопентала натрия. Конечно, Вероника Прайс, давая ему эти таблетки, не ожидала, что они возымеют столь удачный побочный эффект. И все равно робкая надежда, что он по-прежнему вне подозрений, теперь улетучилась. КГБ уже взял след и шел по нему. Следователи еще вернутся за ним.

Последействие наркотиков продолжало сказываться — на смену тошноте пришли приступы паники, с каждым разом усиливавшиеся. К середине дня нервное напряжение стало невыносимым. Гордиевский позвонил Грушко и сказал, изо всех сил стараясь сохранять нормальный тон:

— Я глубоко сожалею, если был невежлив с теми людьми, но они вели себя как-то странно.

— Нет-нет, — ответил тот. — Поверьте мне, это замечательные, славные люди.

Потом Гордиевский позвонил Грибину, начальнику своего отдела.

— Со мной приключилась довольно странная история, и я теперь сам не свой, — сообщил он ему и рассказал, как его отвезли в дачный домик, как он выпил с двумя незнакомцами и потом свалился без сознания. Он нарочно притворился, будто не помнит допроса.

— Не волнуйтесь, мой друг, — фальшиво-ободряющим тоном отозвался Грибин. — Я уверен, все это не имеет никакого значения.

Между тем в Лондоне Лейла уже начинала волноваться: почему муж больше не звонит? А потом явилось и объяснение. Утром 28 мая к ним в квартиру безо всякого предупреждения пришел посольский чиновник. Он сказал, что Олегу внезапно стало плохо — что-то с сердцем. «Ничего страшного, но вам придется немедленно вылететь в Москву вместе с девочками. Сейчас за вами заедет шофер. Как жена резидента вы полетите первым классом. Возьмите только ручную кладь, вы все вместе скоро вернетесь в Лондон». Лейла быстро собралась, пока чиновник ждал в коридоре. «Конечно, я очень переживала за Олега. Почему он сам не позвонил, чтобы сказать, что с ним все в порядке? Странно». Может быть, нелады с сердцем все-таки серьезные, просто чиновник не хочет этого говорить? Девочки обрадовались незапланированной поездке в Москву. Все вышли, встали возле подъезда, и вскоре к дому подкатила посольская машина.

После почти бессонной ночи Гордиевский оделся, принял еще две стимулирующие таблетки и поехал в Центр. Он решил сделать вид, будто это просто очередной рабочий день, хотя и знал, что этот день может оказаться последним в его жизни. Он просидел за столом всего несколько минут, как вдруг зазвонил телефон и его снова вызвали в кабинет Грушко.

Там, собравшись за массивным столом, его уже ждал кагэбэшный трибунал. По одну руку от Грушко сидел Грибин (уже с каменным лицом), а по другую — генерал Голубев, глава Управления «К». Гордиевскому сесть не предложили.

Далее разыгралась весьма необычная сцена шпионского спектакля.

— Нам теперь достоверно известно, что на протяжении многих лет вы обманывали нас, — заявил Грушко, будто судья, оглашающий приговор. — И все же, несмотря ни на что, мы решили не увольнять вас из КГБ. Конечно, о продолжении работы в Лондоне не может быть и речи. Вам придется перейти в другой отдел. Сейчас вам лучше всего взять полагающийся вам очередной отпуск, а после отпуска мы решим, куда вас пристроить. Что же касается хранящейся у вас дома антисоветской макулатуры, то вам придется передать ее в библиотеку Первого главного управления. И запомните: ни сейчас, ни когда-либо позже — никаких телефонных звонков в Лондон.

Грушко немного помолчал, а потом почти заговорщицким тоном добавил:

— Если бы вы только знали, из какого необычного источника нам стало известно об этом!

Гордиевский был поражен и ненадолго лишился дара речи. Вся эта сцена была очень странной и, похоже, требовала какого-то драматического участия еще и с его стороны. Изобразив озадаченность (лишь наполовину притворную), он сказал:

— Я глубоко сожалею о том, что произошло в понедельник. Думаю, во всем виновато вино или, что более вероятно, еда. По-видимому, я отравился и был в ужасном состоянии.

Его давешний допросчик Голубев вдруг встрепенулся и громко воскликнул:

— Что за выдумки! Еда была отличная, пальчики оближешь. Бутерброды с сыром — это же настоящее чудо! А о бутербродах с красной икрой нечего и говорить: они были выше всяких похвал. Впрочем, как и бутерброды с ветчиной.

Гордиевский ушам своим не верил: это еще что за сюрреалистическое кино? Может быть, у него снова начались галлюцинации? Его сейчас обвиняют в государственной измене, а главный следователь нахваливает качество кагэбэшных бутербродов.

Гордиевский обратился к Грушко:

— Что же касается ваших слов о том, что я долгое время обманывал вас, то, Виктор Федорович, я, право же, не знаю, что конкретно имеете вы в виду. Скажу только, что, какое бы решение вы ни приняли, я подчинюсь ему как офицер и честный, порядочный человек.

А потом, всем своим видом изображая оскорбленную невинность и воинскую честь, он развернулся и вышел из кабинета.

Придя к себе, Гордиевский сел за стол. У него кружилась голова. Его только что обвинили в том, что он много лет работает на вражескую разведку. Случалось, что сотрудников КГБ расстреливали и за меньшие прегрешения. Однако они не увольняют его и даже велят взять отпуск.

Вскоре к нему зашел Грибин. Во время той сюрреалистической сцены в кабинете у Грушко он не проронил ни слова. Теперь он посмотрел на Гордиевского с печалью и развел руками:

— Что я могу вам сказать, старина?

Гордиевский почуял новую западню и ответил:

— Коля, я не знаю точно, что все это значит, однако подозреваю, что кто-то слышал случайно, как я отозвался о наших партийных боссах без должного почтения, и, воспользовавшись моей оплошностью, устроил эту заварушку.

— Если бы это действительно было так! — возразил Грибин. — Если бы только речь шла о каком-то неосторожно сказанном слове, попавшем в микрофон! Боюсь, что все значительно серьезней.

Гордиевский снова разыграл непонимание:

— Что я могу сказать?

Грибин посмотрел на него в упор:

— Постарайтесь философски отнестись к тому, что происходит.

Эти слова прозвучали как смертный приговор.

Вернувшись домой, Гордиевский попытался осмыслить все происшедшее. От КГБ ждать пощады не приходилось. Если там узнают хотя бы малую часть правды — все, он обречен. Но раз его еще не бросили в лубянские застенки, это означает только одно: следователям по-прежнему недостает недвусмысленных доказательств его виновности. «Не зная еще в то время, принес ли Комитету госбезопасности хоть какую-то пользу допрос, которому подвергли меня, я, тем не менее, понимал, что фактически мне уже вынесли смертный приговор, даже если он и будет оглашен только после дальнейшего расследования». В КГБ приготовились играть вдолгую. Гордиевский подумал: «Они знают о моих связях с английскими спецслужбами, но по какой-то причине решили поиграть со мной в кошки-мышки». В конце концов кошке надоедает эта игра, и она или пугает мышь до смерти, или убивает.