"Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Согласитесь, за полстолетия эти хеппенинги, сперва откровенно вымышленные, потом прикрытые вуалями, но всегда реалистические по форме, социалистические по содержанию, могли привить не только к выборам, а и к предвыборному возбуждению некоторую невосприимчивость. На этот раз придумали камеры наблюдения. Когда объявляют, что против обмана будут приняты дополнительные меры, всем ясно, что будет обман. Обсчитать почему-то всегда легче, чем назвать честную цену. К следующим выборам поставят камеры наблюдения за камерами наблюдения. В общем, не зажгло, не затеплился во мне личный интерес. Только на одно нововведение я клюнул. Не азартно, сказал бы – умеренно, но клюнул.

Несколько лет назад молодой, незаурядно одаренный предприимчивый человек открыл в Москве несколько ресторанов, довольно дешевых и очень уютных. В них стала собираться публика, тоже по большей части молодая, но и постарше заглядывали. Персоналу, прикрепленному к правительственным камерам слежения (какими бы они ни были, хоть и в виде живых стукачей), дали знать, что многих посетителей этих ресторанов видели на митингах на Чистых прудах, Болотной и Сахарова. Прикрепленным выдали казенные деньги и кучей послали в эти заведения. Там они стали заказывать напитки под закусь, орать «за Путина» и, что называется, нарываться. Об этом снято множество фильмов, посвященных приходу Гитлера к власти в Германии. Как и уходу. Так что новизна не в этом. А в том, что ресторатор – сын моих старых друзей, того же времени, что позвонившая приятельница. Я знаю его со дня его рождения, и он мне очень симпатичен. Я бы за него проголосовал.

Одну и ту же вещь мы готовы принять одобрительно, когда она приходит как новшество, – и решительно отвергать по прошествии времени, когда она утвердилась как стандарт. Самый элементарный пример – зарплата, в какой-то момент повышенная правительством и остающаяся той же при выросших ценах. Последней иллюстрацией такого сорта явлений, яркой и убедительной, стало то, что случилось в стране между 4 декабря и 4 марта, вышло на передний план и сделалось единственной живой картинкой общественной жизни. Меня можно поправить – не в стране, а в Москве. Но нет, тут действует принцип «за что боролись, на то и напоролись». Власть боролась за пользование исключительно в своих целях средствами массовой информации, в первую очередь телевидением, безоговорочно победила – и напоролась на то, что плакаты, говорящие в глаза «Единой России» и Путину, как непочтительно и, главное, насмешливо к ним относятся, увидела вся страна. А люди так устроены, что раз другие осмелились, то, значит, можно и нам, и эта почка просто ждет своего часа, чтобы этак же проклюнуться.

За свою жизнь я это наблюдал много раз. Первый – в 1949 году, когда по причине хорошего почерка и таковой же грамотности был назначен делать подписи к рисункам в альбом, посылаемый нашим классом товарищу Сталину на его 70-летие. Я уже писал об этом. За рисунки отвечал мой товарищ, двумя годами старше меня. В середине ночи – потому что опаздывали – я стал неудержимо засыпать, и он сказал, что вполне способен выполнить и мою часть работы. Я тут же отключился, через два часа проснулся, заглянул в альбом и ужаснулся. «Краснознаменный» было написано с одним «н», а «утренний» с тремя. Я сказал ему, что мы погибли. Он небрежно отозвался: «Ничего, не маленький. Передвинет одно из трех туда, где не хватает». Это мгновение я помню 63 года с ослепительной отчетливостью. В другой раз, лет через десять, я гулял по Озеркам, в тех самых местах, где Блок видел, как «медленно пройдя меж пьяными, дыша духами и туманами, она садится у окна». Моя незнакомка предстала в виде именно выпившего мужичка, который волочил на веревке драную козу. Хрущев как раз издал указ об изъятии у населения мелкого домашнего скота, и он орал: «Никита, козел, ты где? Забирай подругу».

Очередной эпизод, последний по времени, разыгрался только что, в начале марта, сразу после президентских выборов. Я вошел в троллейбус, где вовсю разорялся правдоискатель с бородой и в бейсбольной кепочке «Ред сокс». Крыл всех без пропуску: олигархов, коммунистов, Кремль, Обаму, гастарбайтеров, и евреев, конечно. Я сел рядом с молодым человеком с внешностью, как сейчас говорят, менеджера среднего звена. На следующей буян вышел. Через остановку мой сосед произнес: «Это всё чушь, но Путину не позавидуешь». Я ответил, что некоторые политологи дают ему не больше двух лет. Он сказал: «И очень может быть. На кусок, который он делит, серьезные есть охотники». Я заметил, что что-то не видно конкретных фигур. Он возразил: «Это у нас. А там, где серьезные люди решают, каким быть миру, небось найдут». Я сказал, что на тему заговоров я ему не собеседник, поскольку в них не верю. «Да я не про заговоры, – проговорил он с некоторым разочарованием оттого, что сосед попался такой серый и несообразительный. – Просто все должно идти в рамках. Там их назначают. (Я не понял – рамки или президентов.) Можно Путина, можно Рыжкова, но под контролем серьезных людей. Кому интересно такую страну разбазаривать? (На этот раз я понял, что разбазаривать – между не понимающими, каким быть миру.) Ирак в рамки ввели, Иран сейчас введут. Думаете, случайно Путин ораторствовал: умрем за родину?» – «За родину вы имеете в виду – за нефть?» – «За все», – сказал он сухо и встал. Я дал пройти, он вышел, подошел к стоявшей в десяти шагах красной «Ауди», видимо оставляемой им у метро, и сел за руль.

Я потрюхал в троллейбусе дальше. Было время подумать. Вспомнить про Озерки, про генералиссимуса, огорченного нашими грамматическими ошибками. За 63 года, и за 53, и даже за три месяца переменилось многое. Собственно говоря, только троллейбус со мной внутри остался тот же. Но направление хода перемен, мне кажется, не виляет, не рыскает, не отклоняется от однажды заданного. От того, что описано в начале колонки. Путин не Сталин, менеджер среднего звена не люмпен с козой. Но и Путин и менеджер ведут отсчет от ступеньки, на которой уже стоят. Их опыт – опыт ступенек уже преодоленных. Они не против митинга, сконструированного из людей, свозимых на автобусах как киномассовка. Они выдают его за народную поддержку не потому, что не знают правду, а потому, что не знают, чем иначе эта чертова поддержка может быть выражена. Они хотят верить в мировое правительство потому, что «поджигатели войны» для них пройденный этап, и тем самым это место вакантно. Ни тот ни другой не поднимают голову, чтобы разглядеть, что представляет собой ступенька следующая.

В подражание американской риторике «мы можем!» они, один надрывно возглашает, другой угрюмо принимает, «мы победим!». Один цитирует, другой узнает цитату из лермонтовского «Бородина». Но у тех, кто говорит в стихотворении: «Уж постоим мы головою за родину свою», – и тех, кто повторяет сейчас, эта фраза едва ли несет один смысл. Крестьяне Толстого и Тургенева, Решетникова и Слепцова едва ли опознали бы в нынешних митингующих своих потомков, и, наоборот, митингующие в них своих предков. Века прошли. Бородино было битвой, смертным часом, а не музейной панорамой. Склад декораций – одно из самых угнетающих впечатлений убожества, когда-либо испытанных мной.

Когда Путин спрашивает раввина, где будут евреи в следующую субботу, не в протестном ли шествии, и тот отвечает, нет, в синагоге, это насквозь пропылившаяся мизансцена из водевился, давно снятого с репертуара. Когда умник натужно острит в статье «Не ходил бы ты, Кац, в депутаты» – это не журналистика, а заверение в благонадежности от обывателей еврейского квартала. Что было хорошо для прибитых, не годится, когда они стали жить с чувством собственного достоинства. Это прописные истины, банальности, мне неловко их в который раз повторять.