"Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Книга эта – «Герцог», что-то рассказывать о ней означает заведомо обрекать себя на большее или меньше придушение ее живого потока. Поэтому чтобы дать почувствовать ее вкус, выдерну почти наугад парочку цитат.

«В этом веке мы – уцелевшие, и поэтому теории прогресса не про нас: мы слишком хорошо знаем ему цену. Это страшно – осознавать себя уцелевшим. От сознания того, что ты избранник, хочется плакать. Когда мёртвые уходят, ты взываешь к ним, но они уходят чёрным облаком лиц и душ. Они выпархивают дымком из труб лагерей уничтожения и оставляют тебя на ярком свету исторического торжества – торжества западной техники. И под грохот крови ты понимаешь, что делает это – человечество ».

«Перебирая на вонючем диване столетия – девятнадцатое, шестнадцатое, восемнадцатое, – он в последнем выудил афоризм, который ему нравился: “Печаль, сэр, это вид безделья”».

И, чтобы не выходить из темы, но сколько-то поменять тональность, – оттуда же: «Я вижу, как И. С. Бах надевает черные перчатки, чтобы сочинить заупокойную мессу».

После распада Австро-Венгерской империи в европейской литературе появилось несколько выдающихся имен писателей-евреев, самые крупные – Рота и Бруно Шульца. Помимо всего общеизвестного о Йозефе Роте – большой писатель, яркий журналист, больная психически жена (а в детстве психическое расстройство отца), пьянство и житейские неурядицы – впечатление производят сами даты его жизни: попадание в четко очерченный отрезок исторического времени. Он успел побывать на фронте Первой мировой. Прожить два десятилетия, хватая ртом воздух, день ото дня разбухавший накатывающейся Второй мировой: приход нацистов, Сталина (Рот много ездил по СССР), позор Европы. И накануне ее уйти из жизни.

Рот – австриец, поселился в Германии, в 1933 году после триумфа Гитлера эмигрировал в Париж. В мае 1939-го ему сообщили о самоубийстве близкого друга. Рот упал наземь и вскоре умер. Если так на него подействовала трагедия личная, мог ли он перенести то, что предстояло пережить ему самому? Это как в стихотворении Ахматовой 1940 года – «Двадцать четвертую драму Шекспира / Пишет время бесстрастной рукой. / Сами участники шумного пира, / Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира / Будем читать над свинцовой рекой. / Лучше сегодня голубку Джульетту / С пеньем и факелом в гроб провожать. / Лучше заглядывать в окна к Макбету, / Вместе с наемным убийцей дрожать – / Только не эту, не эту, не эту. / Эту уже мы не в силах читать!» Свинцовая река – это Нева. И Темза. И Сена. И Дунай в Вене тоже.

Он был богат, собственными стараниями разбогател, умел делать деньги. Но целью это не ставил. Ему нравилось быть влиятельной фигурой, нешуточно влиять на большую политику. Он и тут преуспел, официальные посты высокие занимал, а теневые еще выше. Понятно, и с личностями сомнительными якшался, при таком направлении жизни без этого никак. Умел уважать людей достойных, что-то значащих в культуре, в обществе, и добивался уважения от них. Человек был широкий, щедро оплачивал труд помощников и непомощников, лечение заболевших, дарил автомобили тем, кто в них нуждался или, по его мнению, мог нуждаться, давал деньги на премии, делал подарки – закачаешься.

В 2001 году, когда Путин вовсю стал строить вертикаль власти (начав с «Юкоса», с Ходорковского), он эмигрировал. Тут родина давай его во всем на свете обвинять, объявлять в розыск, заочно осуждать, давать срок к сроку. Он дюжину лет продержался, а потом, по совокупности с другими неприятностями, повесился.

Я пересекся с ним дважды, не лично. Один эпизод описан в колонке, это когда я и сопровождавший меня знакомый, пригнув головы, перебежками продвигались по территории автомобильного рынка на Хорошевке, поскольку за несколько времени до того туда приезжал Березовский, и чеченцы, торговавшие машинами на конкурирующей площадке за высокой бетонной стеной, по нему постреляли. Это происходило при каждом его визите: откуда-то они об этом узнавали заранее и этак упражнялись. Я почувствовал уважение к магнату, работавшему в таких вредных условиях.

А в начале 2000-х я прилетел на месяц в Штаты, остановился у Аксенова. Он сказал: «Я по утрам минут по сорок в том леске бегаю, и ты давай со мной». Я три дня побегал, на четвертый остался дома. Зазвонил телефон, я произнес нейтральное между русским и американским «халло». Ответили по-русски, быстрым голосом: Василия Палыча можно? – Будет через полчаса. Что-нибудь передать? – Передайте, пожалуйста, что звонил Березовский… У меня была доля секунды, чтобы ответить, я подумал: что бы у него попросить? Ничего мне не нужно было, но как собака Павлова, условный рефлекс: Березовский = проси. – Обязательно передам.

Она не выделялась из своего круга, из среды. Но что перед тобой личность одаренная, становилось заметно сразу, в поведении, разговоре, реакциях. И что поэтесса: не только стихами, но и манерой мышления, сопоставлениями, мгновенными выходами из реальности, возвращениями. И что независимая, невнушаемая. Это самое существенное, в некрологе это есть. Нет главного для меня: про цену шага на площадь, с коляской, с самодельными плакатиками.

Есть экстремальные виды спорта вроде серфинга на гребне мчащейся волны, постоянно падающей в бездну. Сердце обрывается – у серфингиста, у наблюдающих. Но приемам этого полета-скольжения, технике безопасности долго учатся. Горбаневская и шестеро ее друзей сделали это без подготовки. Волна, несшая ее, и пропасть, ее принимающая, не подчинялись физическим законам, умение плыть с толпой не спасало в случае крушения. Ее могли бить (и били), могли убить на месте (до этого не дошло), схватить, бросить в автозак, запереть в тюрьму, в психбольницу. Все вместе заняло несколько минут, длилось годы. Против нее были двести миллионов блока коммунистов и беспартийных, танки, ВВС и ВМС страны. От нее пыли могло не остаться.

Но выжив, и она не могла остаться той же, что была. С этого шага в общечеловеческий Мальстрем начался новый отсчет времени ее жизни. Это мгновение стало разматывать нить ее судьбы по-своему. Оказалось, что то, что было до него, только вело к нему.