Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон

Вот к чему в основном свелось содержание нашей беседы с генералом де Голлем. Филипп добавил, что Мишель, если будет помилован, сможет принести большую пользу Франции. С горькой иронией генерал спросил нас, полностью ли исключается возможность появления фотографии Мишеля в немецкой военной форме или доказательств каких-либо его связей с гестапо. Мы все четверо выступили гарантами, за исключением ошибок и случайностей, в подлинных глубоких чувствах Мишеля Дебуа. Клод был соратником де Голля по Сопротивлению. Своими успехами в военных действиях в Италии, а потом и во Франции Филипп заслужил орден Военного креста со многими медалями и розеткой офицера ордена Почетного легиона. Встав, генерал сказал нам на прощание несколько неофициальных, очень вежливых слов. Сказал, что вместе с защитниками так или иначе ешит дело Мишеля Дебуа. После этого пожал нам руки. Через несколько дней мы узнали, что Мишель был помилован и смертная казнь заменена на тюремное заключение. В 1949 году процесс был пересмотрен в связи с выявлением дополнительных обстоятельств, в том числе заслуг перед движением Сопротивления. Мишеля приговорили к десяти годам тюрьмы. В 1952 году его освободили. В 1953-м он уехал в Америку с моей сестрой Анной. Там его тепло встретили, и он возобновил жизнь, прерванную историей.

А мы продолжали свою жизнь в Плесси-ле-Водрёе. Наш старый дом оказался сильно пострадавшим от войны, от пребывания в нем враждующих армий, от двух или трех бомб, которые чуть было не разрушили его до основания. Все там переменилось, причем неуловимый дух времени изменился еще больше, чем все остальное. Дедушка оставался верен Петену до конца. Из месяца в месяц он, проявляя явную непоследовательность, с волнением следил за продвижением войск союзников и вместе с тем убивался над судьбой маршала. Начиная с 1943 года и особенно с начала 1944 года в лесах, окружающих замок, скрывались настоящие отряды бойцов Сопротивления под командованием Клода. Зато в Плесси-ле-Водрёе, в Русете и Вильнёве дедушка возглавлял группу именитых граждан, бывших ветеранов Первой мировой войны, монашек, лавочников и крестьян, отчаянно цеплявшихся за пошатнувшийся миф о Петене. Тем не менее в течение восьми месяцев, которые Клод был в плену у немцев, дед помогал партизанам получать все необходимое для существования, а два-три раза даже оружие. После освобождения наметилось некое движение, осуждающее дедушку за его верность в отношении Петена. Клод и Пьер за несколько дней положили этому конец: дух семейства уцелел. Поворот событий не везде прошел гладко: из департаментов Верхняя Вьенна и Ло до нас доходили вести о родственниках и друзьях, дорого заплативших, иногда жизнью, за неопределенность их позиции во время немецкой оккупации. Как-то отразилось все это и на нас. Во время войны дедушка и Клод в общем и целом неплохо ладили друг с другом. А вот после победы они чуть было не рассорились.

Дед спокойно относился к идее, что победители третируют побежденных. Не так ли поступали веками и мы, уничтожая покоренных или давая уничтожить себя победителям? Однако его возмущало и доводило до неистовства то, что победители при этом говорили о всеобщей справедливости. Как он смутно догадывался, в этом сказывались отклики идей Руссо и крайне левых взглядов Гегеля. И искал повсюду аргументы в защиту своей позиции. И легко их находил. Хиросима и Катынь ему вполне подходили: подобные вклады в дело победы он считал недостаточными для учреждения абсолютного торжества морали. Атомная бомба и все — вплоть до Сталина и Вышинского — большевистское наследие дискредитировали в глазах деда всю международную юрисдикцию. Когда ему напоминали о Ковентри, он в ответ говорил про Дрезден и Гамбург. Идея, что гитлеровцев будут судить сталинисты, представлялась ему клоунадой, и, к возмущению Клода и в диссонанс с ликованием окружающих, которые радовались победе и вновь обретенной свободе, он прямо говорил об этом. Для Клода было немыслимым сравнивать фашизм со сталинизмом. Фашизм означал господство над миром силы, не опирающейся ни на какие моральные принципы, тогда как в основе же коммунизма лежала идея справедливости, правда, порой оборачивающаяся безумием. С одной стороны — абсолютное зло. С другой — террор, никогда не затмевающий идею всеобщего счастья человечества в далеком будущем, даже несмотря на пытки и несправедливые процессы, несмотря на вынужденный реализм советско-германского пакта.

Процессы в Париже и в Нюрнберге вызвали в семье серьезные конфликты. Надеюсь, я достаточно объяснил всем, кто не пережил пьянящих дней возрождения со всеми нюансами и тонкими различиями, что моему деду и в голову не могли прийти мысли защищать Геббельса или Гиммлера, методы гестапо или концентрационные лагеря? Двое из его внуков были угнаны в Германию. Все боролись с немцами. Жак был убит в 1940 году. Никто в семье не мог простить Равенсбрюк, Орадур и варшавское гетто. Но что удивляло дедушку, так это подспудное возрождение понятия коллективной ответственности в среде сторонников демократической и республиканской идеологии, понятия, строго осуждаемого самой этой идеологией. Рискуя омрачить в глазах многих память моего деда, полагаю, что здесь надо ясно сказать, чтобы были понятны чувства старика-традиционалиста и несомненного реакционера в момент встречи двух сменивших друг друга миров: он не возлагал на немецкий народ и даже на германскую армию в целом ответственности за преступления, совершенные от их имени многими представителями армии и народа. И он полагал, что тот, кто отдавал часть Германии во власть коммунистической тирании, совершал те же безумные ошибки по отношению к правам людей, в каких обвиняли Гитлера.

Дед мой умер, а он открыто выражал свои чувства. Говорю без ложной скромности: мои родственники и я сам сделали свой скромный вклад в общее дело освобождения родины. Не вижу причины, почему бы мне не сказать открыто, что думал дедушка. Он считал, что концентрационные лагеря, пытки заключенных, преследование евреев, с которыми он не дружил, уничтожение коммунистов, которые были его противниками, что все это было гнусными преступлениями, достойными наказания. Но он считал также, что Сопротивление, в котором участвовали его внуки и правнуки, состояло из партизан и что по законам военного времени, которые он уважал, оккупационные войска были вправе преследовать партизан и расстреливать их. Расстреливать — да, но ни в коем случае не пытать: в этом была суть дела. Он считал, что если допустить такой кошмар, как Нюрнбергский процесс, организованный немцами-победителями, то им нетрудно было бы доказать, что применение атомной бомбы и сталинские репрессии являются преступлениями против человечества. Он был склонен думать, — возможно, потому, что ему не хватало знания истории, — что справедливость, когда она в слабых руках — нарушается, а когда она оказывается в сильных руках, то чаще всего перестает быть справедливостью. Таким образом, подобно авторам греческих трагедий и Симоны Вейль — которой он не знал даже имени, — дедушка мой представлял себе справедливость как беглянку из лагеря победителей. И эта поправка к формулировке Паскаля укрепляла христианина на закате его дней в скептицизме и в своеобразной форме цинизма.

Помню, как пророчествовал мой дед, за несколько лет, месяцев и недель до кончины, о грядущем несчастье. Он говорил, что вся система морали, установленная победителями, неминуемо обрушится на них же. Повторял всем и каждому, что победоносная бомба скоро станет страшным наказанием для человечества. Что при первом же удобном случае, который подвернется, быть может, очень скоро, победители откроют для себя прелести пыток и концентрационных лагерей, что ничего удивительного не будет, если коммунисты и евреи поменяют роль жертв на роль палачей, в которой некоторые из них уже побывали, и в свою очередь станут под аплодисменты своих последователей сжигать деревни и расстреливать заложников. По мнению деда, все эти ужасы рождаются из-за непреодолимой заразительности зла. А также, и главным образом, из-за все более и более усиливающегося смешения справедливости и силы. «Мы не просто вступаем в век насилия, против которого все выступают и которое все применяют, — говорил он. — Мы более, чем когда-либо, погружаемся в век лицемерия. После разгула коммунизма, после гитлеризма и борьбы с гитлеризмом, после атомной бомбы, после Ялтинского соглашения и раздела мира всякое преступление будет выдаваться за проявление справедливости — человеческой, разумеется, справедливости, — якобы сменившей собою справедливость Божью. Руганная и переруганная инквизиция в новом обличии еще долго будет процветать. И в мире станет меньше красоты и святости, меньше величия и надежд». Одним из побочных последствий кризиса, переживаемого миром, является то, что мой дед, человек традиции и веры, тоже стал мало во что верить. Слишком много было поколеблено святого, принципиального, слишком много разрушено крепостей чести и уважения. От мира, каким его знал мой дед, оставалось все меньше и меньше.