Операция "Булгаков" - Михаил Ишков

Стас не без удовлетворения заключил:

– Бизнес пошел на все сто! А сгорел по-глупому. От жадности. Решил пару легковушек под служебные машины ДПС переоборудовать – с мигалками, сиреной. Одну из таких машин на посту тормознули. Ну и началось! Ментам о-о-очень не понравилась такая конкуренция. Степа сразу сбросил бизнес и деранул в Штаты. Отжился там два года и вернулся, полный новыми идеями и замыслами.

Теперь Киселёров на Булгакова зубы точит. Архивчик собирает. Мечтает создать общество его почитателей – взнос миллион рублей. Меня зовет. Планов у него громадье! Проект многоплановый!.. Прежде всего, арт-кафе «Булгаков», и чтобы все как в романе – казино, танцы до упаду, официантки в цилиндрах и во фраках на голое тело. Вальпургиевы ночи с жестким стриптизом, отрезание голов и всякие прочие пакости. За разумную цену, конечно. Круто, как считаешь? Платишь по прейскуранту, и тебе тут же отрезают голову. Или отправляют в ванну к голой гражданке…

Я мрачно посмотрел на Стаса.

– Убедительно сочиняешь, господин Погребельский. Слишком убедительно. Ладно, я пошел. Учти, выбор за тобой.

* * *

К сожалению, как ни крутись, мне тоже предстоял выбор.

Возвращаясь домой, глядя на россыпь мерцающих за окном электрички огоньков, я прикидывал – может, действительно стоит с головой бултыхнуться в омут, к которому подвели меня «могикане»?

Прыгнуть с четырнадцатого этажа.

Нырнуть в неизвестность?

Перестроиться…

Сам по себе сюжет, разработанный в компании с Погребельским, не вызывал у меня отторжения.

Обычный литературный заказ.

Смущала только подоплека, на которую прозрачно намекал Жоржевич, насчет обиженных автором Поплавского и Босого. Намека была настолько прозрачна, что ее нельзя было проигнорировать. Не тех Михаил Афанасьевич обличал, не тех наказывал.

Опять все по новой переписывать?

В памяти против воли всплыло маленькое личико Рылеева, кругленькие очки, пытливо-доброжелательный, с хитринкой взгляд… Припомнились его упреки, что «я занимаюсь ерундистикой», «пытаюсь словчить», «увиливаю от ответственности».

«…тебе не кажется, что ты не доработал с Булгаковым? Тогда объясни, почему именно в сентябре 1938 года мхатчики прибежали к Булгакову с просьбой дать современную пьесу и спасти театр? Письмо Аркадьеву было написано в марте 1936 года? Неужели ни Станиславский, ни Немирович-Данченко не были извещены о предложении опального драматурга. Почему они так долго молчали?..»

Кого это теперь волнует?.. Теперь, оказывается, следует менять «минусы» на «плюсы». Восстановить «историческую справедливость»… Припечатать Ивана Бездомного за воинствующий атеизм, а Маргариту за измену мужу.

«…я надеялся, ты сумеешь согласовать несогласуемое, а ты до сих пор пытаешь меня – почему да почему?»

Как бы не так!

Я знал ответ.

Я нашел его без всякой «ерундистики», собственными руками.

Я не нуждаюсь в подсказках!..

Причина неожиданной прыти, какую руководства МХАТа выказало в сентябре тридцать восьмого года, таилась в том, что за три недели до этого скончался Константин Сергеевич Станиславский.

Эта смерть решила все.

«…узнав о смерти основателя, мхатчики с облегчением вздохнули и, не дождавшись окончания траура, те, кто мог рассчитывать на успех в разговоре со строптивым драматургом, были откомандированы в Нащокинский переулок».

«…Никто в театре, прежде всего, Немирович-Данченко, ни на минуту не забывал о письме Булгакова М. П. Аркадьеву, о котором бывший директор известил высшие партийные инстанции. Написать пьесу о юности Генсека – это было чрезвычайно заманчивое и своевременное предложение.

Приближался 60-летний юбилей вождя, что само по себе настраивало театральных работников на повышенный энтузиазм. Более того, такой спектакль мог спасти погибавший от творческого застоя, внутренних склок и отсутствия актуальной тематики МХАТ,(11) однако загвоздка в том, что обратиться к руководству страны через голову Станиславского означало сгубить дело.

Приходилось ждать…»

«…час пробил 7 сентября 1938 года, когда основоположник и наставник ушел в мир иной.

Незримые препоны рухнули!

Теперь можно было приступать к спасению театра».

Я воочию вообразил их ожившие театральные лица. Еще траур не закончился, а они забегали, засуетились…

«…руководству МХАТа нельзя было отказать в чутье – они знали, к кому обратиться. Это было так по-человечески простить себя за все обиды, которые театр нанес Булгакову, бросить его в трудный момент и примчаться за помощью, когда судьба театра повисла на волоске».

«…Они сразу, наперебой начали уверять, будто пьеса о Сталине – это совсем не трудно. Они знают, как добиться разрешения – Немирович-Данченко напишет письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой предоставить все необходимые материалы. Письмо одного из основателей театра – это была уже вполне приемлемая, проверенная временем процедура, требующая решения на государственном уровне, но главное – снимавшая со Сталина всякие подозрения в желании возвеличить себя заказом прославляющей его пьесы».

Это был момент истины.

Я испытал незамысловатое литературное счастье. Правда и истина обнялись, настроились на созидательный лад…

В россыпи пробегающих за окном огоньков мне представился знакомый с детства абрис Серпухова, пустынный перрон, письмоносица, перепутавшая адресата – телеграмма булгахтеру! Угасающий профиль Михаила Афанасьевича – это не булгахтеру, это Булгакову!

В воспоминания вклинилась одна из последних фотографий Михаил Афанасьевич, на которой он был изображен в меховом халате, темных очках и какой-то нелепой шапке с бортиком.

Лицо изможденное, исхудавшее до смерти…

Он добился своего, но какой ценой! В марте сорокового, спустя полтора года после решения пойти на сделку, его настигло возмездие. Он скончался от обострения наследственной болезни почек, от которой умер его отец.

…В середине тридцатых Булгакову приснился сон. Он поделился им с соседом по гримерной, артистом Борисом Ливановым.

«Я лежу мертвый, а ты ко мне подходишь и говоришь: «Був Гаков – нэма Гакова».

Он все знал, и этой мистикой я не мог пренебречь.

* * *

Мне тоже приснился сон.

Будто я, превращенный в кабанчика, лечу куда-то в межзвездную даль и заодно копытом листаю бумаги, собранные в папках, доверенных мне Рылеевым.

В межзвездной дали внезапно повеяло теплым весенним ветерком. Из небытия возникла ограда, за прутьями которой я разглядел грузного, с крупной залысиной старика, наблюдавшего за полной, нестерпимо яркой луной и время от времени нашептывавшего: