Нутро любого человека. Дневники Логана Маунтстюарта - Уильям Бойд

Стоит ли это записывать? Я испытал то, что могу описать только как судорогу счастья, — впервые с тех пор, как услышал новость, — когда сумел выковырять крошечный кусочек баранины, застрявший в трещинке между двух задних зубов. Он сопротивлялся всем моим попыткам, так сильно его там заклинило. Я невольно улыбнулся. Мозг забывает. Я выздоравливаю?

Ходж снова прочитал мне лекцию по поводу Фрейи и Стеллы. При том взрыве, сказал он, погибло еще тринадцать человек. Тысячи лондонцев убиты бомбами и ракетами, многие из них — женщины и дети. Миллионы людей погибли в ходе войны. Ты вообще мог бы родиться немецким евреем — и потерять в газовых камерах всю семью, — жену, детей, братьев, сестер племянников и племянниц, родителей, дядьев, теток, дедов и бабушек. Это черт знает какая жуткая трагедия, но ты должен смотреть на них, как на жертвы глобального вооруженного конфликта, такие же, как миллионы других жертв. Во время войны гибнут невинные люди. Вот и мы с тобой тоже стали жертвами. Я сказал, ты не вправе равнять мою жену и ребенка с твоей ебанной ногой. Еще как, на хуй, вправе, взревел он. Для меня — для меня — потеря моей ноги важнее, чем потеря тобой жены и ребенка.

Не смог заснуть, поэтому набросил поверх пижамы пальто, надел резиновые сапоги и пошел слоняться по парку. Одна из светлых, переполненных звездами северных ночей. Заухала сова, я прошел через облако источаемого каким-то благоуханным кустарником аромата, почти осязаемого, казалось, он оплывает меня, несомый ветерком. Я пописал, слушая, как моча скороговоркой сообщает что-то гравию, точно костер потрескивает. Не холодно, я, ни о чем не думая, просто впитывая информацию, сообщаемую мне органами чувств, бродил, пока не запели первые птицы и свет зари не принялся восстанавливать краски старого дома и запущенного парка.

Пока мы ждали судна, Люси [Сансом][152]отвела меня в Лит, в знакомое ей кафе. Она потолстела, волосы седеют, но под всеми наслоениями плоти еще видна красивая девушка, когда-то наполнявшая меня фантазиями. Она была очень добра ко мне: совершенное противоядие бесцеремонным рационализациям Дика. Мы пили чай, ели тосты с джемом. За Эдинбургом дождь обратил сажисто-серые скалы в черные, точно бархат. У Люси есть коттедж в Или — в Файфе, — она предложила мне поселиться в нем, если я „нуждаюсь в тихом и спокойном месте для работы“. Какой работы? — спросил я. Господи, ты же писатель, ответила она. Ты должен продолжать писать. Она спросила, уверен ли я, что поступаю правильно. Я сказал, что должен это сделать. Что это единственный мой шанс очиститься — я должен почувствовать, что все, наконец, позади.

Сентября 1-го

Завтра должны причалить в Рейкьявике. Хорошо было в море в эти последние дни. Плавание прошло спокойно, я отдохнул. Стоял часами, держась за поручни, и смотрел на море и небо. Почему море внушает нам столь возвышенные чувства? Быть может, потому, что ничем не заслоненный купол небес, который смыкается с вечно волнующейся водой, это самый близкий визуальный символ бесконечности, какой дан нам на земле? Такого покоя на душе у меня не было уже многие месяцы.

Рейкьявик. Город оставляет впечатление окрашенного бетона, гофрированного железа и разноразмерных, затянутых непромокаемым брезентом предметов. Похоже, когда исландцы не знают, как поступить с какой-нибудь вещью, они накрывают ее непромокаемым брезентом. Когда мы причалили, лил сильный дождь, а за час, ушедший у меня на то, чтобы сойти на берег, отыскать стоянку такси, выстоять очередь и доехать до отеля, дождь прекратился, просияло лютое солнце, потом снова дождь, и град, и сияние солнца. Если тут это дело обычное, я сойду с ума. Остановился в „Борге“. Позавтракал: немецкие сосиски, маринованный огурец, копченый лосось и тарелка сладких булочек на десерт. Теперь можно приступать к поискам Гуннарсона.

На то, чтобы найти Гуннарсона, ушло два дня; все были очень вежливы и, отвечая на мои вопросы, старались помочь. В конторе отеля есть хорошенькая девушка, которая, когда требовалось, помогала мне с переводом (ее зовут Кэтрин Аннасдоттир). Гуннарсон, как выяснилось, служит в исландском эквиваленте Министерства сельского хозяйства. Я написал к нему, объяснив кто я и сообщив, что остановился в „Борге“, и передал письмо у двери министерства. Вечером пришел ответ, в котором говорилось, что он, Гуннарсон, не видит ни причин, ни необходимости встречаться со мной.

Цена спиртного в этом отеле — мечта побирушки.

С утра пораньше пошел к министерству и стал ждать появления служащих. Остановил молодого человека, возраст которого показался мне примерно подходящим, и спросил, не Гуннарсон ли он. Нет, ответил молодой человек, но Гуннарсона вы не пропустите, он очень высокий. Да вон он идет. Я смотрел, как Гуннарсон заходит в здание: он взглянул на меня, не без любопытства. Высокий, атлетического сложения, очень светлые, почти белые волосы. Я подумал: вот мужчина, которого Фрейя захотела после меня… И ощутил тошноту.

Я прождал у министерства до обеденного перерыва, и когда появился Гуннарсон, подошел к нему и представился. Он на добрых полголовы выше меня. Выглядит ладным и плотным, — а это не то прилагательное, которое обычно соотносится с очень высокими людьми, — у него большой орлиный нос. Похож на человека, способного целый день лазать по скалам. Встреча со мной, кажется, вызвала у него скорее раздражение, чем что-либо еще, впрочем, когда я предложил оплатить его обед, он слегка вскипел.

Гуннарсон отвел меня в ближайший ресторан и заказал что-то вроде рагу из рыбы со сметанной подливкой, вареным редисом и разваренным горячим латуком. Я ничего есть не мог и, пока он набивал рот, как если б тот был паровозной топкой, пил смехотворно дорогое пиво. Думаю, только здоровенный рост и неуемная энергия и привлекли в нем Фрейю. Физически он противоположен мне почти во всех отношениях. Я высок и худощав, но у меня плохая осанка и ничто в моих повадках и манерах не наводит на мысль о напористости. Я, к примеру, никогда не хожу быстрым шагом, если могу без этого обойтись.

Покончив с рагу, Гуннарсон заказал тарелку неизменных сладких булочек. А слопав и их, с любопытством взглянул на меня.

— Как странно, — сказал он. — У меня такое чувство, будто я хорошо вас знаю.

Он говорил на хорошем английском, почти без акцента.

— Вы, вероятно, немало слышали обо мне.

— Я видел так много ваших фотографий, и все-таки не узнал при встрече.

— Я не делаю лестных для меня снимков.

— Нет. Думаю, это потому, что для меня вы всегда были мертвым. А теперь предстали передо мной живым. Странно.

— А Фрейя и Стелла мертвы.

Услышав это, он стиснул зубы и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.

— Она была такая красивая, — сказал он. — Я очень ее любил.

— Я тоже.

— И Стелла была прелестной девочкой.

Я попросил его не упоминать больше о Стелле. Разговаривать о Фрейе это еще куда ни шло — поскольку я провел с Фрейей куда больше времени, чем он, — но я пропустил два года недолгой жизни Стеллы, и не мог вынести того, что этот чужак знал ее в шесть и в семь лет, — а я не знал.