День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер

– Ты не привязан к вещам. Тебе не нужна слава, не нужно богатство. Ты не уничтожаешь окружающих своей силой и никому не завидуешь. У тебя отсутствует гордыня. В тебе нет ненависти. Ты освободился от всего, что портит твою карму. Когда мы только познакомились, я подумала, что ты, может, бодисатва, но когда узнала тебя получше, все же заметила тягу к насилию, пусть и небольшую, которая осталась в твоей карме.

– А что такое «карма», Идзуми?

– Это бремя судьбы, которое мы взвалили на себя сами в течение всех тысяч прожитых нами жизней.

Роджер обошел кровать и встал перед ней на колени, лицом к ее лицу.

– Значит, этот тяжкий груз на твоей жизни – я? Это я мешаю тебе подниматься вверх по лестнице?

– Трент, не будь таким нетерпеливым. Нетерпение никогда не помогало человеку вырваться из Пылающего дома. Я думаю, что ты помогаешь мне простить тех людей, которые были так добры со мной. Теперь ты заснешь?

– Да.

Она опять принялась шепотом произносить священные слова.

– Переведи последнюю фразу, Идзуми.

– Я добралась до места, где говорится о перерождении растений.

– Растения тоже поднимаются к вечному блаженству?

– Трент! Все живое на земле является частицей сущности Единого. Ты же это знаешь, поэтому с таким пониманием пишешь о животных, и о том, что нужно высаживать дубы. Мы все – часть Единого.

Бурное волнение, вызываемое этими связями, стало постепенно утихать. Когда у него появлялись лишние деньги, он приглашал кого-нибудь из девушек поужинать в ресторане. Ах с какой откровенностью они говорили с ним, как наслаждались его готовностью их выслушать! Роджер стал чаще смеяться – с ними, над ними и над собой.

Интерес Роджера к опере заметно ослаб. Чтение – последнее открытие, сделанное им, – стало питать его тягу к высокому и героическому, хотя время от времени, когда выступали его любимцы, он посещал оперу.

Была поздняя весна 1905 года. Спектакль закончился, и Роджер стоял в главном вестибюле театра, наблюдая, как расходится публика. Его внимание привлекла очень красивая девушка, которая тоже задержалась возле мраморных колонн. Он несколько раз видел ее и раньше, в ложе вместе с приятной пожилой парой, и ему показалось, что это их дочь. В этот вечер дама отсутствовала, а джентльмен отвлекся на разговоры с друзьями. Девушка, явно скучая, водрузила на голову огромных размеров шляпу и окинула фойе равнодушным взглядом, не обращая внимания на устремленные на нее взоры. Элегантная незнакомка явно к ним привыкла и не испытывала никакого неудобства от своего временного одиночества. Девушка мастерски владела искусством смотреть сквозь обращенные к ней восхищенные лица. Одной рукой в перчатке она задумчиво опустила вуаль до подбородка, а другой поиграла с боа из перьев, накинутым на плечи. Это был не тот тип женщины, который мог взволновать Роджера, однако его исходившее от нее чувство уверенности, которое словно несло ее на гребне волны, привлекло.

И вдруг его как громом поразило: это же Лили, его сестра.

Скоро к ней присоединился ее спутник, и они вышли из театра. Роджер пошел за ними. Судя по всему, идти им было недалеко. На ходу они разговаривали по-итальянски, сестра засмеялась, и Роджер был буквально поражен: такого смеха у нее он никогда не слышал раньше – на полторы октавы выше. На ее смех откликалось эхо. Они подошли к большому дому, сложенному из серого песчаника, на котором висела бронзовая табличка: «Клуб для юных леди Джозефины Каррингтон Джонс». Зажимая ключ в руке, Лили обернулась к провожатому, тепло его поблагодарила, и он двинулся дальше по улице, что-то напевая. Когда сестра повернула ключ в скважине, Роджер тихо окликнул ее.

– Простите, что?

– Лили, это я, Роджер.

Она вспорхнула к нему по ступенькам в своем широком плаще, как на крыльях и обвила шею руками.

– Роджер! О, Роджер! Дорогой Роджер! Какой ты высокий! Как ты стал похож на папу! Надо представить тебя маэстро Лаури, моему преподавателю пения. Мы только-только расстались с ним.

Как давно он в Чикаго? Чем тут занимается? О, он просто вылитый папа! Дорогой, чудесный папочка!

– Может, зайдем куда-нибудь, выпьем по чашке кофе? В это здание после шести всем мужчинам вход закрыт. Подожди меня здесь, я быстренько переоденусь. Я просто обязана поцеловать тебя еще раз. Роджер, что все это означало – то, что случилось с нами? – Она бросилась вверх по ступенькам, но потом обернулась. – Роджер, у меня есть маленький сын. Он такая прелесть, такая прелесть! Роджер, как мама отнеслась к моему побегу? Я должна была это сделать, Роджер. Мне было необходимо уехать из Коултауна. Я никогда туда не вернусь – никогда, никогда! Я каждый месяц посылаю маме деньги.

– Я знаю.

– Скоро смогу посылать больше.

Уже через двадцать минут они сидели в немецком ресторане. Лили напоминала мать и Констанс; Роджер походил на отца и Софию. Сначала они больше смотрели друг на друга, чем разговаривали, то и дело смеялись.

– У меня самый прекрасный в мире ребенок, а я так и не замужем, – звонко, но как-то нарочито весело рассмеялась Лили и показала ему узкую полоску золотого кольца на пальце. – Это куплено в ломбарде! Я – миссис Хелен Темпл, а мальчика зовут Джон Темпл. Он сейчас живет в итальянской семье, которая души в нем не чает. Даже не представляю, как он научится говорить по-английски.

Для Роджера было совсем не внове, что те, кто не задает вопросов, получают самые подробные ответы.

– Вчера я столкнулась с его отцом на улице и поняла, что он меня ненавидит, – рассмеялась опять Лили, но это больше походило на истерику. – А знаешь почему? Он ударил меня.

– Что?

– К тому же дважды, потому что я стала смеяться над ним. Мужчины страшно не любят, когда их высмеивают. Он все пытался научить меня петь какую-то чушь, хотел, чтобы я выступала с ним на сцене в водевилях, чтобы ногой сбивала с его головы цилиндр. Представляешь? Хотя человек-то он прекрасный! Я всегда буду благодарна ему за то, что привел меня к маэстро Лаури. Я спела тому две арии из тех, что исполняла в Коултауне, и маэстро сказал, что всю жизнь искал такую ученицу, как я. Каждый месяц я выдаю ему расписку за пройденные уроки, и когда заработаю достаточно денег, расплачусь с ним полностью. Сейчас я пою на похоронах и на свадьбах, а еще в церквях: в епископальной утром в воскресенье, а в пресвитерианской – вечером. Похоронные бюро присылают за мной раз по пять-шесть