Божьи безумцы - Жан-Пьер Шаброль

умножились. Что вопиешь ты?» Так говорит господь.

Поплатятся возражал:

— «Но все, пожирающие тебя, будут пожраны; и все враги твои, все сами пойдут в плен, и опустошители твои будут опустошены, и всех грабителей твоих предам грабежу… Обложу тебя пластырем и исцелю тебя от ран твоих», — говорит господь.

Когда суровый старейшина Борьеса возглашает:

— «Оставьте города и живите на скалах, жители Моава» — кроткий старец, дедушка Мари Фоссат из рода Шамасов, восклицает:

— Но помни, что сказано: «И будьте, как голуби, которые делают гнезда во входе в пещеру!»

Если крестный мой в раздражении громко кричит: «Напрягает лук против напрягающего лук», — Спасигосподи тотчас не менее громко добавляет: «На величающегося бронею своею», — ведь оба старика наизусть знают священное писание, но в младые годы разве было у них время устраивать прения о вере? Как бы не так! И вот уже полвека они втайне с нетерпением ждали единоборства.

Встречаясь, они ропщут на то, что осень пришла слишком рано, потеснив лето, что солнце скупо шлет на виноградники свои лучи и несчастный виноград, с таким трудом созревающий, теперь вот гниет на лозах, но тут же противники перескакивают к своим разногласиям, как севеннский крестьянин вскакивает с постели при пении петуха.

Иной раз все же случается, что беседуют они мирно, — ведь оба старца глубоко горюют об участи Севенн и ждут встреч друг с другом, чтобы поговорить о родном крае.

Как-то раз мой крестный сказал мне:

— Бедняга Спасигосподи! Такие теперь дела творятся, и я, право, удивляюсь, как он не может понять хоть немножко… Ай-ай-ай! Одряхлел наш старейшина Шамасов.

— Бедный твой крестный, Самуил, что-то сдал, — шепчет мне на другой день Спасигосподи. — Думается мне, сразу к нему дряхлость пришла. Что ему ни говори, он и не слушает, даже когда ему из пророка Иеремии приводишь стих.

Вот беда! Ты обрати внимание, Писец. Ему уж скоро девять десятков стукнет! Он ведь тринадцатого года рождения. Время-то идет, даже, можно сказать, бежит время! А ведь какой молодец был, когда мы с ним в Алесе служили, из мушкетов палили! В двадцать восьмом году. Мне четырнадцать лет было, а ему пятнадцать. Он почти что на год старше меня, разбойник этакий! Вон оно что!

У дружков дело дошло даже до драки, впервые со времени «Мира по королевской милости». Спасигосподи вздумал похвастаться своим новорожденным правнуком, желая доказать старику Поплатятся, что обогнал его в количестве поколений. Вырвать живым и невредимым старого апостола кротости из рук старого поборника огненного меча оказалось нелегко. Разобрав беспристрастно ссору наших Несторов, обоих крепко пожурили и вдобавок пообещали, коли они еще раз бросятся друг на друга с кулаками, навсегда их разлучить. Такой угрозы оказалось достаточно: теперь они ограничиваются обычными своими пререканиями, один клюнет, другой подковырнет и вывернет; если им случалось три дня не видеться, каждый спорил в одиночку: сам задавал вопросы и сам на них отвечал. И Поплатятся и Спасигосподи давно уже научились с одинаковым искусством защищать и ту и другую сторону…

Но евангельская кротость старейшего в роде Шамасов выдерживает все испытания, и в заключение нескончаемых споров он всегда приглашает приятеля посмотреть, как сосет маленький Никола-Иисус грудь матери, и, с умилением глядя на младенца, старик Поплатятся восклицает:

— Кормись, кормись, малый! Расти большой, поскорее расти, а то в Севеннах не останется больше леса для костров…

* * *

Черные тучи нависли над самыми нашими головами, придавливая нас к земле, какой-то странный запах забирается к нам в рот, в нос, в горло, в грудь; тянет тяжелым смрадом падали, липкой вонью, которая становится все гуще, проникает к нам в самое нутро, в утробу; людям, особенно старым, все труднее становится выносить это зловоние. Поплатятся говорит, что у наших Севенн начался антонов огонь, а Спасигосподи уверяет, что это гниет виноград, — гниют все гроздья во всех виноградниках и тем самым Севенны показывают, что недовольны нами; в холодные ветреные ночи старейшина Шамасов вопит, что кругом смердят грехи наши.

А на самом-то деле, говорит Жуани, тянет гарью из сжигаемых деревень: одна догорает, еще не обратилась в пепел, а в другой уже занимается пожар, и наш предводитель больше и слышать не хочет о препирательстве двух мудрецов, об их споре о кроткой горлице и грозном орле.

— Старый спор, спор стариков! — разрешил он вопрос раз и навсегда. У Жуани только одно в голове: собрать как можно больше оловянных ложек, вилок, тарелок, кружек и прочей домашней утвари, которую принесли нам хозяева пылающих домов, — все это Жуани бросает в свои котлы: ведь сейчас у нас нет возможности выламывать свинцовые переплеты церковных окон. Он смеется над ними: «Некогда мне слушать стариковское сопенье — пули надо лить. А что свинцовая пуля, что оловянная — все едино:{101} кому ее влепят в башку, жаловаться не станет. Только бы стрелять мы не разучились!

* * *

Нынче ночью мы отправляемся в поход (еще не знаю куда) — сжигать у католиков деревню в отместку за нашу деревню. Днем мы долго молились, просили бога послать нам сухую погоду и сильный ветер, и господь услышал молитву нашу, как уверяет Горластый, а он, как все пастухи, знает намерения неба лучше, чем свои собственные.

С некоторого времени мне кажется, что мой крестный как-то изменился ко мне, а теперь я окончательно уверился в том, когда он поговорил со мной наедине после молитвенного собрания. Но я не понимаю, почему он, печалясь о моей беде, которая касается прежде всего меня самого, обо мне как будто и не думает.

— Крестник, хочу с тобой потолковать до вашего выступления в поход. Скажу тебе вот что: нынче кончается уж двести двадцать девятый день с тех пор, как я тебя женил. Так- то! Вот, значит, еще больше я постарел и еще больше одинок теперь. Обманулся дурачок-простачок перед смертью! Вздумал я поговорить насчет этого с твоей женой, ведь она мне внучкой приходится. Ни слова у нее не вытянул, ишь какая упрямая! Но ведь я человек бывалый, да стоит поглядеть на нее, на Финетту, и сразу ясно станет, что ты свой супружеский долг исполняешь. Ладно! В чем же. тогда дело? Ты меня послушай, Самуил, мальчик мой дорогой. Тут тянуть долго нельзя. Нельзя на одного только господа бога полагаться, сколько мне известно, он всего лишь раз сотворил такое чудо… И вот я хотел тебе сказать: поторопись, постарайся, как говорится, дело поправить. Не забывай, что наши люди гибнут, — всякий день мрут,