Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

Дверь нашей камеры больше не открывалась во время раздачи еды. Никто не вспоминал о нас, кроме докторов и инженеров, которые каждый день по несколько раз с обеих сторон громко стучали по стене, обеспокоенные и встревоженные нашим состоянием и судьбой. И мы отвечали на их приветствия и расспросы о самочувствии слабым, едва слышным стуком. Казалось, и мы, и тюремные надзиратели одинаково ждали прихода Азраила.

У нас оставались силы только для того, чтобы сидеть, поэтому мы совершали намаз и изливали душу Всевышнему сидя или лежа. Во время этих богослужений наши сердца успокаивались. При звуках какой-либо суеты в коридоре или даже зловещих поворотов ключа в замочной скважине железной двери и при открывания окошка мы не в состоянии были сделать над собой хоть какие-то усилия, чтобы подняться.

Мы с Фатимой лежали пластом на земле. Запах кедра и камфоры доносился до меня. Мой взгляд упал на Фатиму, и у меня сердце кровью облилось. Я подумала, не сплю ли я? Я присмотрелась к ней еще пристальнее. Я стала гладить ее лицо, на котором в тот момент отразились вся боль и все страдания, перенесенные за два года пребывания в иракских застенках. Мои руки увлажнились от слез, которые текли из ее глаз, и капель пота.

Я сунула руку под ее головной платок. Волосы ее были заплетены в две косы, которые намокли от капель пота, проступавшего по ее телу в тот весенний день месяца фарвардин. Она была похожа на ангела. Я хотела послушать биение ее сердца, чтобы убедиться, что из четырех пленных иранских девушек она – не первая, кто дошел до последнего рубежа. Я не хотела быть свидетелем этого тернистого пути. Взволнованное биение ее сердца напоминало ребенка, убегающего от темноты, а дыхание потерялось где-то в груди. Я положила голову на ее плечо и тихо заплакала.

Я сказала: «Фатима, я – Масуме, твоя младшая сестра, которую ты очень любила и которой ты расчесывала волосы. Ты сватала меня за своего брата Алирезу, и я согласилась и дала обещание стать твоей невесткой. Ты сказала, что мы всегда будем вместе, где бы мы ни были, и ты всегда будешь заботиться о нас. Ты сказала, что мы будем делить радости и печали. Ты всегда брала для себя меньшее и худшее, но сейчас ты взяла лучшую долю, коей является смерть. А как же я?» Мне было отрадно ждать своей очереди, чтобы испытать объятия смерти, но я не хотела быть в этой очереди последней.

Я слышала непрерывный стук по стене камеры наших соседей – докторов и инженеров, которые обеспокоенно спрашивали: «Почему не отвечаете?» Мне хотелось сказать им: «Нам некогда – мы заняты умиранием и смертью». Я погрузилась в состояние депрессивного ступора. Куда бы я ни посмотрела, я не чувствовала ни запаха смерти, ни запаха жизни. Я повернулась и увидела Халиму, которая барахталась в состоянии между сознанием и обмороком, и на ее устах все еще была улыбка. Сквозь ее приоткрытые губы видны были кончики ее зубов. Она слышала, но не отвечала, и лишь произнесла: «Мне холодно, почему, как я ни кричу, никто не слышит меня?» Она хотела пить, но я не могла найти в себе силы подняться или сделать хоть какое-то движение. К тому же мы пообещали не помогать друг другу остаться в живых. Она погладила меня по голове своими тоненькими руками и сказала: «Я думала, что смерть – тяжела и страшна, однако это не так – мы обретаем свободу». Мои руки не доставали до Марьям, которая уставилась на нас своими невинными глазами. Я вспомнила слова бабушки, которая говорила: «Ждущие глаза остаются открытыми и умирают». Она как будто попала в круговорот смерти и пока сама не понимала этого.

Инженеры непрерывно стучали по стене, отправляя нам приветствие – приветствие озабоченности и тревоги; приветствие отеческой заботы и искреннего пожелания здоровья. Общими усилиями мы отправили им в ответ одно-единственное слово: «Прощайте».

Начиная с шестнадцатого дня голодовки, каждую минуту мы думали, что сейчас все закончится, нас настигнет смерть, и мы избавимся от страданий. Однако наступал следующий час, а мы все еще дышали и были живы. Временами состояние одной из нас улучшалось или, наоборот, ухудшалось. Мы удивительным образом полюбили друг друга.

Это чувство было сильнее и выше, чем обычная сестринская любовь. Мы были друг для друга отцами, матерями, сестрами и братьями. И теперь мы все вместе стали попутчиками на тропе, ведущей к смерти.

С семнадцатого и восемнадцатого дня большую часть времени мы проводили в состоянии полудремы и оцепенения, мы словно находились в другом измерении. Мне казалось, будто моя голова раздулась так, что стала больше тела, и я не могла нести ее. Чаша моей головы опустела, и голоса, подобно мелким камушкам, перекатывались в ней. В моей голове перешептывались какие-то голоса, принадлежавшие не этому миру. Владельцы этих голосов все знали друг друга; они делали один другому какие-то знаки, тепло приветствовали и говорили друг другу «добро пожаловать!» Кости моего тела уже не болели от длительного и близкого контакта с сырой и холодной землей. Мои глаза видели все вокруг в более красивых цветах и очертаниях. Горизонт моего взгляда становился все шире и охватывал все более дальние предметы. При ходьбе я больше не чувствовала твердость земли под ногами. Все окружающее имело особые краски, – не те, к которым я привыкла и которые помнила. Дрожь в теле прошла, а дыхание нашло стезю Создателя. Сидя в карете, я проехалась по чудесному саду, цветы в котором были очень знакомы мне, но сам сад был размерами больше, чем сад, красовавшийся во дворе нашего дома. Меня катали на карете по тому саду. Виноград, росший в саду нашего двора, дал урожай, который собрали, и мой отец готовился расфасовать его по мешкам, чтобы воробьи не лакомились им, а моя мать снова надевала мои вещи на чучела, которые стояли в саду. Как я ни крутила головой, чтобы увидеть, кто управляет каретой, я не могла его разглядеть. А для меня так важно было видеть кучера, ведь я хотела его спросить: «Откуда ты знаешь дорогу к нашему дому? Остановись, я хочу прогуляться по саду!»

Я настаивала на том, чтобы он остановился, однако он возражал: «Времени очень мало, я не могу ждать, надо ехать». Я выпрыгнула из кареты. Расстояние от сиденья кареты до земли было очень большим, и, чтобы не ушибиться, я размахивала руками и ногами. Глаза от испуга расширились…

Я открыла глаза. Сколько людей стояло вокруг меня! Они смотрели на меня, не отрываясь. Как сильно их лица отличаются от лиц тех людей, с которыми я была! А где же кучер? Где же сад нашего дома, виноград, разложенный по мешкам, чучела? Их нет. Но где же тогда мои сестры, где наша камера? Я все еще жива? Разве я не умерла? Где я? Я лежу на койке, значит, та карета, на которой я каталась, и есть эта кушетка, на которой я лежу? Я только и делала, что крутила головой в разные стороны. Среди окруживших меня людей я узнала только Фатиму, которая, как и я, лежала на соседней кушетке. Капли жидких препаратов, которые вливались в мои вены через капельницу, понемногу приводили меня в сознание и оживляли меня. Однако я не хотела оставаться в живых, ибо сознательно и смело сделала шаги навстречу смерти. В мгновение ока я резко вырвала иглу капельницы из своей руки. Я почти избавилась от всех страданий и боли, а меня теперь хотят вернуть к прежним дням, влив в меня пузырек какой-то жидкости! Ну уж нет! Фатима, Халима и Марьям тоже отказывались от милости иракцев. Как же мы стали похожи друг на друга! Видя наше сопротивление, иракцы веревками привязали наши руки и ноги к металлическим решеткам кровати и таким образом насильно влили в нас по одному флакону лекарственных препаратов через капельницу.