Плешь Ильича и другие рассказы адвоката - Аркадий Ваксберг

Чем в точности завершились сюжетные линии героев той злополучной истории — этого я тоже не знаю. Сочинять не хочу.

Прокурор сказал мне, что Засекин на двенадцать лет отправился в лагерь, — значит, он давно уже на свободе и, если жив, вполне вписался, возможно, в нынешние реалии, которые, пусть и не слишком успешно, он сумел предвосхитить: киллеров нынче ценят и платят им хорошо.

О судьбе человека, который здесь назван Алексеем Рябкиным, наши службы молчат: это был их жестокий провал, а о провалах рассказывать не очень-то принято. Громким шпионом он, как видно, не стал (и, наверное, не был), иначе я хоть что-то о нем бы узнал — пусть не из российских, а из западных медий.

Зато человек, с телефонного звонка которого начался этот рассказ, в конце восьмидесятых неожиданно встретился мне в московском Доме кино: уже совсем не обмякший, а очень даже вальяжный, он вполне по-свойски, как давний приятель, беседовал с моим, ныне покойным, другом Саввой Кулишом и немного смутился, когда я к ним подошел. Но быстро взял себя в руки, оставшись в роли свойского парня, которую умело играл в толпе собравшихся на какую-то кинопремьеру. Отведя меня в сторону, прошептал как опытный заговорщик, вышедший сухим из воды:

— В неплохую историю мы с вами едва не вляпались!.. Хорошо, что все уже позади.

Конечно, я мог бы напомнить, что я — лично я! — ни в какую историю не вляпался, пусть даже только «едва», что в рамках закона выполнял всего лишь свой адвокатский долг, независимо от того, по чьей рекомендации мне достался клиент и какую тот вел потайную жизнь, а вляпался, видимо, он, незадачливый конспиратор, до чего мне нет ни малейшего дела. Но желание получить хоть какую-то новую информацию победило — вступать с ним в перепалку не стал, как не стал вести спор лет за двадцать до этого, когда тот упоенно пел про гуманную миссию советских танков, раздавивших пражскую весну.

Информация оказалась куцой, но все-таки не бесполезной. Свой рисковый прилет в Москву Рябкин затеял якобы лишь для того, чтобы в сложной «многоходовке» всем заморочить голову и суметь вывезти в Америку сына. По каким-то причинам того к родителям не выпускали, вопреки тогдашним правилам, дозволявшим малолетним детям сопровождать маму и папу в долгосрочную командировку. Подозревали Рябкина уже и тогда? Сомневались в его благонадежности? Или дед-генерал был настолько влиятелен, что мог удержать внука, в котором не чаял души?

Практического значения ни эти вопросы, ни ответы на них уже не имели, но финал эпизода, о чем мне тоже поведал мой загадочный собеседник, был неожиданным. Став взрослым, поняв, жертвой каких кровавых интриг оказался он в детстве, сын убитой и убийцы не пожелал оставаться там, куда с такой виртуозной хитростью сумел его вывезти папа, и вернулся домой. На пепелище, ибо ни деда, ни бабки к тому времени уже не было в живых.

Именно это — пожалуй, в сущности, только это — лишает меня возможности назвать подлинное имя беглеца и убийцы, ибо носит его и ни в чем не повинный Сергей, который, как я понимаю, не имеет никакого желания рассказывать про свои одиссеи. Назвал бы, правда, притом с удовольствием, имя того хмыря, чьему старанию я обязан вхождению в это дело. Погружению в помойную яму, если точнее. Но его-то имени как раз и не знаю. Да и знал ли когда-нибудь, хотя бы фальшивое?..

Позже спросил у Саввы, с кем это он разговаривал в Доме кино — так приветливо, едва ли не дружески, терпеливо снося его пошлую фамильярность?

— Понятия не имею, — огорошил меня Савва. — Один из тех, кто трется тут постоянно. Лицо вроде знакомое… Сказал, что встречались где-то в Европе. Все возможно, мало ли с кем я встречался. Отшить неудобно, имя спросить — наверно, соврет, не моргнув. И на что мне оно, если подумать. Слушай… — Савва улыбнулся внезапно пришедшей мысли. — Ведь в анонимности стукачей смысл все-таки есть. Имена носят люди. Люди — не функции. А эти пусть и останутся безымянными, поскольку ни на какое имя они все равно не тянут.

Анна Григорьевна Бережная возглавляла в крупном краевом центре уникальное для далеких тех лет заведение. Женский рай! Но пробиться к его услугам, едва этот рай возник, сразу же стало недостижимой мечтой.

Сегодняшние читатели, если только они не слишком почтенного возраста, даже представить себе не могут, какой переворот в сознании произвели эти, вспыхнувшие вдруг, очаги здоровья, которые попали в ведение органов коммунального хозяйства и получили, по неистребимой совковой тяге к натужному и безвкусному пафосу, название салонов красоты. Сначала, как водится, они были созданы в Москве и Ленинграде, в столицах союзных республик, потом очередь дошла и до иных городов, входивших в обойму так называемых промышленных центров. Из братских стран, где тамошние революционерки и пролетарки еще не успели забыть, что они — пусть хотя бы по совместительству — принадлежат к прекрасному полу, доставлялись массажные щетки, ароматные кремы, благодатные порошки для ванн, которые руками специалистов превращались в награду женскому населению за изнурительный труд во благо любимой державы.

Салонами, да к тому же еще красоты, эти скромные кабинеты по уходу за лицом и телом стали, наверное, оттого, что никакого другого подходящего термина в словаре не оказалось: ведь слова появляются лишь тогда, когда они могут обозначить нечто реальное, когда есть в них потребность. Не было потребности — не было и слова. Да если бы и была, могла ли осуществиться? Кто-то, в самых верхах, должен был вспомнить, что и советская женщина, в конце-то концов, не только рабочая сила, но и живое существо, которому хочется снять усталость, иметь привлекательный облик, сохранить как можно дольше свежую и гладкую кожу. И что эти желания ни в коем разе не служат препятствием борьбе за мир во всем мире.

Поскольку салон на весь город был только один, то и достались его блага отнюдь не ударницам коммунистического труда, как об этом трубила местная пресса. Нет, нет, ударницам тоже достались, но только таким, кого крайком, горком и райкомы снабдили талонами на право омолодиться и придать увядающему лицу какой-никакой товарный вид. Роль ударниц исполняла главным образом родня боссов высокого ранга, их тайные подруги, подруги подруг… Ну, еще «нужняки» — особы женского пола, занимавшие ключевые места в городском снабжении или сервисе. Но и таких было все-таки меньшинство. Большинство же клиенток составляли сами партийные тети, как и жены партийных дядей, сразу прибравшие этот оазис к своим цепким рукам.

В кресло директора Анна Григорьевна попала, пройдя суровую трудовую школу. Несколько лет была маникюршей, пока супруга какого-то секретаря, вполне довольная обработкой своих ногтей и оттого благоволившая ей, не надоумила мастерицу ножниц и лака подать заявление в партию. Маникюрши проходили у нас по разряду рабочих, то есть в передовой отряд их зачисляли без квоты как истинно пролетарский кадр. Обзаведясь партбилетом, Бережная тут же превратилась в чиновницу — стала заведовать парикмахерской. И двинулась дальше. Притом настолько стремительно, что уже через два с чем-то года возглавила банно-прачечный трест: начальник, номенклатура горкома! Отсюда начиналась прямая дорога в ряды партаппаратчиков или в верха исполнительной власти. Хотя бы лишь городского масштаба. И тут, совсем неожиданно — приглашение, то есть попросту назначение, в какой-то там салон красоты: явное понижение, пусть и с той же зарплатой.