Плешь Ильича и другие рассказы адвоката - Аркадий Ваксберг

Т. — жорик. Начальник снабжения КБО (комбината бытового обслуживания. — А. В.) Раньше вместе работали. Скидка.

С. — экспедитор. В кепке. Не торгуется. Любит всех, кроме Вальки (одна из студенток. — А. В.). Засыпает с ходу и сразу храпит.

У. — лауреат (чего? — А. В.). Игла в жопе. Раз-два и готово. «Давай, давай!» (Видимо, в смысле: «Скорей, скорей!» — А. В.).

Ч. (еще один Ч. — А. В.) — замдиректора театра. Достанет все из-под земли. Чернявый. Одевается модно, культурно. Водка с лимоном (наверно, любимый напиток чернявого. — А.В.).

Б. — малограмотный. Оттуда (? — А. В.). Фикса. Печатка (перстень. — А. В.) на левом мизинце.

П. — культурный, со следами оспы. Просит салфетки.

З. — культурный, красивый, имеет «Волгу». Покрасил в желтый цвет. Канарейка.

С. (еще один С. — А. В.) — жорик. Культурный, высокий, приезжал на ГАЗ-69. Только Лариску!

Ю. — литовец. Картавит. (Что смешнее всего: дочь картавого литовца сама входила в группу красавиц-студенток, ублажавших гостей спецбуфета. Папа об этом, конечно, не знал. Чтобы не было у него никаких подозрений, принимала литовца — по полной программе — исключительно и всегда сама Бережная. Все это я узнал уже во время суда. — А. В.)

Н. — бочка с пузом. Скрывает, что батюшка. Ну и дурак! Торгуется до и после. От Нина (крупный милицейский чин, его рекомендовавший. — А. В.). Вино приносит с собой. Боится, что отравят. Воняет луком. Угощать самой, никто больше не хочет.

Ну, и так далее — список человек на сорок. Все эти дефиниции привожу смеха ради. Впрочем, почему же для смеха? Они говорят довольно красноречиво и о гостях, и о самой хозяйке. Но важнее всего — для следствия прежде всего — оказалась совсем короткая запись: «Д.-А. (двойная фамилия. — А. В.) — врач». Если бы просто врач: главный судебно-медицинский эксперт края! Тот самый, который авторитетно и безоговорочно исключил насильственную смерть Глотовых. Сначала — рядовой посетитель буфета. Потом — спецбуфета. А позже — непременный и персональный гость самой Ирмы, вообще не признававший никого, кроме нее. Ни мамы, ни красоток-подруг. Даже Ларисы — признанной всеми суперзвезды.

Остальное было уже делом несложной следственной техники. Как шли допросы, как раскалывались допрашиваемые, как разматывалась цепочка — обо всем этом легко догадаться, а рассказывать неинтересно. Важен итог.

Итог — в смысле раскопок следствия и выводов, изложенных в обвинительном заключении, — был таким.

На беспомощную — в ванне — свекровь Ирма просто села верхом, схватила за волосы и окунула голову в воду. Так и держала, пока та не захлебнулась. Ликвидация мужа требовала куда больших усилий. Ее приятель и обожатель (при молодой, кстати сказать, и прелестной жене, с которой он пытался бежать, но был отловлен на черноморском курорте) Д.-А. снабдил Ирму пятью ампулами стрихнина и обучил несложной механике употребления. За интимным ужином вдвоем, который Ирма приготовила по случаю какой-то их общей ностальгической даты, она поставила на стол бутылку водки, где был растворен стрихнин. Сама пить отказалась, сославшись на недомогание: предпочла легкое вино. Муж выпил водку, до которой всегда был охоч (на то и расчет!)…

Следуя указаниям Д.-А., Ирма влила в горло уже умершему Павлу изрядную порцию уксуса. Зачем, я так и не понял, но — влила: это отмечено в протоколе ее допроса. Наверно, была в этом какая-то хитрость поднаторевшего в подобных делах судебного медика, чтобы увести экспертизу на ложный путь: никто не мог гарантировать, что проведение экспертизы поручат непременно ему. Надев перчатки (потом установили, что и ужин она готовила в перчатках, а приборы, которыми пользовалась сама, заменила другими), Ирма поставила на стол почти опорожненную — обычную — бутылку водки, а ту, что с отравой, как и те, где вино и уксус, прихватила с собой, утопив их впоследствии в море.

Шум в городе был немыслимый. Полный переворот! Как могли, старались его приглушить. Но можно ли приглушить гром, раскаты которого докатились аж до Москвы? Партийных шишек кого поснимали, кого перевели совсем в другие края. Да и то не всех и не сразу. Кроме крохотной заметки в городской газете, никакой информации о чрезвычайном событии не появилось. Притом в заметке упомянуты были только мать и дочь Бережные, а про всех остальных было сказано, что «совершению преступления способствовали также другие лица, каждый из которых понесет заслуженную кару». Впрочем, в публичной информации и не было особой нужды: народное информбюро прекрасно обходилось без газетных страниц. Все и обо всем знали все.

Дело Бережных и Д.-А. слушала выездная сессия Верховного суда республики: местным товарищам это было, естественно, не с руки, но от них ничего уже не зависело. Профессора Ч. вывели из-под удара, ограничившись снятием с должности ректора: медицинское светило, как же городу без него?!.

Ко мне за помощью обратилась родная сестра Анны Григорьевны — она жила в Москве и уже пользовалась однажды моими услугами по одному, вполне ординарному, гражданскому делу. Искушение согласиться было весьма велико. Участие в столь редком по фабуле и громком процессе сулило наверняка массу незабываемых впечатлений. Подпольный публичный дом такого размаха в экзотичной русской провинции собрал галерею интереснейших типов, которым предстояло раскрыться перед судом во всей своей многоликости. Не судебный процесс, а спектакль. Истинный пир для глаза и для ума.

Интереснее была, конечно же, не клубничка, которая перла с каждой страницы многотомного дела, а нравы передового отряда: секретарей, депутатов, героев, лауреатов… Или, проще сказать, ворюг, горлопанов, пошляков, потаскух — образцовых представителей коммунистической морали. Рязглядывать этот виварий со столь близкого расстояния и при столь необычной сюжетной завязке мне раньше не приходилось. К тому же защита Анны Григорьевны заведомо сулила адвокату полный успех. Попытка повесить на нее соучастие в убийстве не удалась: достаточных доказательств следствие не собрало и от этого замысла отказалось. Лично ей могли вменить (и вменили) всего лишь «содержание притонов разврата» — такую формулировку всадили некогда в Уголовный кодекс его безупречно моральные авторы. А эта статья подпадала как раз под амнистию, которую (я доподлинно это знал) должны были вот-вот объявить.

Так что можно было смело бросаться в бутафорный судебный бой, будучи убежденным, что положишь всех на лопатки. Да и никто не отменял непреложное для адвоката правило: он не судья, а защитник, и обязан нести бремя защиты независимо от того, что он сам думает о своем подопечном. Однако чувство брезгливости, которое я не смог в себе подавить, удержало меня от соблазна. О чем я, если правду сказать, сожалел.

Но судьба оказалась ко мне благосклонной. С просьбой участвовать в том же процессе, притом с совсем другой стороны, обратилась и мать одной из подружек Ирмы, которую следствие признало потерпевшей по делу. Студентка первого курса Лиля И. ничем не отличалась от других жриц любви спецбуфета, кроме возраста: единственная из всех, она «к моменту деяния» не достигла еще восемнадцати лет. Это позволило утверждать, что в притон разврата вовлекли ее злонамеренно и что насилие над ней осуществлялось под воздействием алкоголя и шантажа. К тому же, по заключению экспертизы, Лиля впала в реактивное нервное состояние да еще схлопотала в результате буфетных игрищ гинекологическое заболевание. По этим всем основаниям следствие признало ее потерпевшей от преступления, совершенного Ирмой. Правовая квалификация была довольно сомнительной, но определенные основания для такого вывода у следствия все-таки были.