Земля матерей - Лорен Бьюкес

Зара гонит машину чересчур быстро, особенно если учесть производимый шум, скрежет оторванного бампера. Стрелка спидометра подпирает к восьмидесяти милям в час. Мимо проносятся деревья, мелькая в искаженной темноте.

– Я тебя предупреждаю сразу, – говорит Зара спокойно, словно по щеке и шее у нее не течет кровь, в темноте кажущаяся черной нефтью. – Когда мы остановимся, чтобы починить бампер, я выброшу труп Рико из машины.

– Хорошо, – соглашается Билли. Она могла бы схватить рулевое колесо, направить машину в кювет, отобрать пистолет, воспользовавшись смятением. Однако исторически стратегия хаоса тут не работала. Господи, не дай ей умереть вот так, с жутким макияжем, нанесенным Фонтэн, на лице!

– Я хочу услышать причину, почему не сделать то же самое и с тобой.

Билли понимает, о чем идет речь. Предательство не имеет значения. Что сделано, то сделано.

– Я тебе нужна, – осторожно произносит она. – Никто другой не сможет к нему подойти. Ты хочешь получить его живым? Значит, и я тебе нужна, живая.

Зара долго не отвечает, и в течение нескольких минут единственными звуками остаются вой двигателя и грохот бампера.

– Я тебе не рассказывала свой любимый анекдот? – прощупывает почву Билли.

Зара молчит.

– Я тебе его все равно расскажу. – Если говорить быстро, можно победить реальность. – Если ты его уже слышала, остановишь меня. Медведь заходит в бар. – Эти слова даются уже легче. Билли испытывает облегчение. Она уже тысячу раз рассказывала этот анекдот. Сила привычки. Она старательно не смотрит в зеркало заднего вида.

– Он опускает свою волосатую задницу на табурет перед стойкой и оглядывается по сторонам. Еще рано, и единственная посетительница в баре – дряхлая страхолюдина в другом конце зала, нянчащая стакан виски. И когда я говорю древняя, это не преувеличение. У нее волосы цвета никотина, кожаная мини-юбка и сапоги-ботфорты, которые следовало отправить на пенсию еще тридцать лет назад.

– Дерьмовая забегаловка, – замечает Зара. Мельком взглянув на Билли.

– Да. Точно. Но медведь сегодня в хорошем настроении.

– Почему?

– Быть может, у него есть какой-то повод для праздника. А может быть, просто день хороший. Почему медведь не может быть в хорошем настроении? К истории это отношения не имеет. Итак, медведь говорит бармену: «Привет, дружище, какой сегодня замечательный день! У меня отличное настроение. И, чтобы это отметить, я хочу стаканчик ледяного пенистого пива».

– Пиво – это мерзость.

– Однако бармен занят, или притворяется, что занят. Он протирает стаканы маленьким полотенцем, сама знаешь, буквально полирует до блеска. Бармен даже не смотрит на медведя, что невежливо. А говорит он вообще недопустимую грубость, хотя и произносит ее очень спокойным, скучающим тоном. Он говорит: «Сожалею, сэр, но в этом баре мы медведям пиво не подаем».

Зара хмыкает.

– Медведь ошеломлен. Медведь в ярости. Это же дискриминация косолапого семейства. И он говорит: «Не говори глупостей, дай мне пива, твою мать! Живо!»

Это слишком напоминает команды Зары в лагере. «Открой дверь! Живо!» Запинаясь, Билли продолжает.

– А бармен, продолжая протирать стаканы, поскольку ему нужно чем-нибудь заняться, говорит: «Сожалею, сэр, в этом баре мы не подаем пиво задиристым медведям». И этим он просто выводит медведя из себя. Ты думала, медведь до того был зол; теперь у него пена идет изо рта.

– Он взбешен.

– Точно. И он говорит: «Послушай, мил человек, если ты немедленно не дашь мне пива, твою мать, я… я…» – и медведь обводит взглядом этот убогий бар. Когда он видит бывшую шлюху, потягивающую пиво в дальнем углу, у него зажигаются глаза. Он ухмыляется, очень зубастой, очень недоброй медвежьей ухмылкой. «Если ты не дашь мне пива, я сожру твою клиентку, вместе с сапогами и всем прочим».

– «Сожалею, сэр, – говорит бармен невозмутимо, хотя он уже перешел к другому стакану и смотрит сквозь него на свет, проверяя, насколько тот чистый. А стакан безукоризненно чистый, правда? Этот бармен чемпион по протиранию стаканов. – В этом баре не подают пиво задиристым грубым медведям».

– «Ну тогда держись!» – рычит медведь, ударяя своими огромными лапищами и своими огромными когтями по стойке. Он поднимается во весь свой устрашающий рост, с ревом бросается в противоположный конец зала и проглатывает бедную кричащую старуху вместе с сапогами и всем остальным, чавкая и хрустя косточками. Повсюду кровь и медвежьи слюни. Медведь возвращается к стойке, вытирая окровавленной лапой свою косматую морду, и снова плюхается мохнатой задницей на табурет. Он выковыривает из зубов хрящ страхолюдины.

Зара одобрительно хмыкает.

– И он шипит, очень холодно, очень зло: «А теперь – дай – мне – мое – пиво». Бармен побледнел, но по-прежнему продолжает наводить марафет на стаканы, настоящий профессионал своего дела, и он говорит, правда, теперь уже едва слышно: «Сожалею, сэр. Но в этом баре не подают пиво задиристым грубым медведям… под кайфом». Медведь сконфужен.

– Что такое «сконфужен»? – спрашивает Зара.

– Ну, в замешательстве, да? «Что? – восклицает медведь. – Что ты хочешь сказать?» Он даже оборачивается, проверяя, может быть, бармен обращается к какому-то другому медведю, стоящему у него за спиной. На самом деле медведь даже немного задет этим ложным обвинением. «Я не под кайфом!» – решительно заявляет он.

– «Сожалею, сэр», – говорит бармен. – Билли делает паузу для пущего эффекта. – «Под кайфом была та дама, которую вы съели».

Билли отбивает руками торжественную дробь.

– Не поняла, – после длинной паузы говорит Зара.

– Ну да, конечно, – вздыхает Билли. – Кто может понять все?

Пение птицы: сладостные восходящие ноты, заканчивающиеся пронзительной трелью. Девон определил бы, что это за вид. Коул издевалась над ним, потому что максимум, на что была способна она, это выдать что-нибудь вроде: «Вон та маленькая коричневая птичка, которая не голубь».

Маслянистый свет просачивается сквозь дешевые занавески. Вентилятор вяло перемешивает воздух, уже плотный и горячий, как согретая дыханием телефонная трубка. Коул предполагает, что все это осталось в прошлом. Еще один пункт для каталога ностальгии.

Она делает короткую паузу, привязываясь ко времени и месту. Гостиница при аэропорте в Талсе. Точно – она старается держаться в курсе. Десять дней с тех пор, как они покинули «Атараксию». Четыре – нет, пять дней с тех пор, как они присоединились к Церкви.

Коул садится в кровати. Милы нет, но матрас совершенно голый, а в ванной льется вода.

Коул встает и стучит в дверь.

– Эй, это я. Можно войти?

Мила открывает дверь, пунцовая от слез. Постельное белье лежит в ванне, над ним поднимается пар. Руки у Милы по локоть красные от горячей воды.