Окончательный диагноз - Кит МакКарти

— Он считал Людвига некомпетентным.

Айзенменгер уже решил, что выведал у Шахина все, что мог, поэтому был несказанно удивлен, когда тот вдруг добавил:

— А Алисон фон Герке ненавидела его из чувства мести.

— Серьезно? Почему?

Похоже, Шахин не подозревал, что следующая его фраза произведет эффект разорвавшейся бомбы.

— Потому что двадцать лет назад она от него забеременела, а он ее бросил. Ей пришлось сделать аборт, и с тех пор она уже не могла иметь детей.

— Как Елена?

Вопрос был задан без малейшего намека на искренний интерес, и Айзенменгер, понимая, что Елене не хотелось бы, чтобы Беверли Уортон знала о том, что с ней происходит, отделался скупым ответом:

— Пока не очень хорошо.

— Передай ей привет от меня, — заметила Беверли ледяным тоном и тут же продолжила, прежде чем Айзенменгер успел что-либо ответить: — Ну а теперь к делу. Надеюсь, тебе удалось продвинуться дальше, чем мне, Джон.

Они направлялись в крематорий. На улице было прохладно, высоко в небе виднелись легкие перистые облака, холодное солнце отбрасывало ярко очерченные тени. То тут, то там мелькали прохожие, два грязных и неухоженных старика пили пиво, а за их спинами, поверх деревьев, виднелось здание больницы.

— Может быть, может быть.

— Все тот же старина Джон, — рассмеялась она. — Никогда не скажет просто.

— Ты необъективна, Беверли. Я всегда даю конкретные ответы, если они у меня есть. К сожалению, пока я могу говорить лишь о возможностях и вероятностях.

Она вздохнула:

— А у меня, боюсь, одни невозможности.

— То есть?

— Судя по отчетам, у всех есть алиби.

— У всех?

Редко случалось, чтобы у всех подозреваемых было алиби; обычно находилась пара человек, которые не могли вспомнить, чем они занимались, или действительно просто читали в одиночестве в оговоренное время.

Беверли указала на скамейку, стоявшую у дорожки. В глубине напротив высилось викторианское чудовище — сплошные серафимы и херувимы с неестественно длинными трубами.

— Я сделала кое-какие выписки. — Она протянула ему записи.

— Как тебе только удается их добывать? — поинтересовался он.

— Не спрашивай, — ответила она.

Мрачность тона и выражения ее лица подсказали ему ответ.

— Единственная странность, на которую я обратила внимание, это показания профессора Пиринджера и доктора Шахина, — заметила она, пока он читал. — Пиринджер утверждает, что провел вечер в том же театре, что и Шахин, и при этом оба настаивают на том, что не видели друг друга.

— Это потому, что они любовники, — отрываясь от записей, пояснил Айзенменгер.

На ее лице мелькнула догадка.

— И они стараются это скрыть? Почему?

— Потому что существуют подозрения, что Шахин получил свое место лишь благодаря протекции Пиринджера.

Она задумалась.

— То есть они были в театре вместе, но не хотят этого признавать? И они решили воспользоваться своим алиби в минимальной степени, не сообщая о том, что были вместе.

— Думаю, да. Вряд ли они не смогут вспомнить название пьесы или содержание третьего действия. Может, во время спектакля была объявлена пожарная тревога, о которой они не упомянули?

Она с деланной трагичностью покачала головой:

— Хорошо бы.

Далее шли показания Виктории Бенс-Джонс.

— Они даже Викторию допросили, — с удивлением заметил он.

— Старший инспектор Гомер всегда отличался дотошностью. — Почему-то это заявление резануло его слух.

— Ее муж обеспечил ей алиби.

— Надеюсь, ты не считаешь, что все это было совершено женщиной?

Он вынужден был признать, что до сих пор об этом не задумывался.

— В этом случае главную трудность составляли бы изъятие и перенос массы внутренних органов, которая весит около десяти килограммов. Женщина вряд ли на такое способна.

Но даже произнося это, он знал, что дело не в этом. Тела лежали на земле, и для того чтобы вскрыть череп для удаления мозга, их надо было поднять и чем-то подпереть сзади. Могла ли это сделать Виктория Бенс-Джонс? Он задумался.

— Боюсь, Виктории вряд ли удалось бы с этим справиться. Алисон фон Герке стара для этого. Но она сильна, как ломовая лошадь, и в принципе могла бы осуществить такое, хотя я все равно плохо себе это представляю.

— Может, мы в таком случае сразу вычеркнем их из списка подозреваемых?

— Может, — осторожно ответил он, чувствуя, как что-то не дает ему покоя. — Но я бы чувствовал себя увереннее, если бы знал, чем именно был вызван ее стресс.

— Какая разница, если мы исключаем ее на основании физических возможностей.

Айзенменгер ничего не ответил и вновь склонился над записями. Алисон фон Герке ездила к матери, Тревор Людвиг с женой и детьми был на матче по регби, а Льюи, как ни странно, ходил в церковь.

— Надо сказать, я никогда не замечал наличия у Льюи религиозных чувств.

Беверли пожала плечами:

— Гомер уже проверил все алиби. Алиби Льюи подтверждено священником.

В результате они снова оказались у разбитого корыта. Айзенменгер вздохнул и вернул записи Беверли.

— Пусть это лучше побудет у тебя.

Она положила бумаги обратно в портфель и повернулась к нему:

— Ну а что у тебя?

Он рассказал ей о найденных в кабинете Милроя коробках и об их содержимом, и Беверли даже присвистнула:

— Ничего себе! И что это так его допекло?

— Судя по всему, любовная трагедия. — И он пересказал ей свой разговор с Шахином.

— Но зачем было вымещать свою обиду на коллегах?

— Думаю, потому что она ушла как раз из-за его работы. Он все время проводил на службе, занимаясь исследованиями и административной деятельностью, и не замечал, что ей плохо. А потом точно так же он не обратил внимания на то, что у его жены начался роман. А после того как она его бросила, у него не осталось ничего, кроме работы. Когда же Пиринджер увел у него из-под носа должность профессора, которую он уже считал своей, Милрой решил, что все коллеги его предали. И ему не осталось ничего иного, как пестовать свои предрассудки.

— Бедняга.

Мимо, выкрикивая непристойности, пронеслись на велосипедах два пацана. Над их головами, разрезая лопастями воздух, пролетел вертолет.

— Как бы там ни было, перед нами продолжает стоять огромная, практически неразрешимая проблема, которая заключается в том, что у всех наших подозреваемых есть алиби. И что мы будем делать теперь?