Волчица и Охотник - Ава Райд

что Гашпар помрачнеет и отвернётся. В это застывшее мгновение в часовне не слышно ни звука, кроме унисона нашего дыхания; даже капанье воды и шаги короля стихли. Гашпар смотрит на меня не моргая, так долго, что мои глаза становятся горячими и влажными. И наконец отвечает:

– Да.

Глава восемнадцатая

После того первого раза я провожу пять ночей подряд в доме Жигмонда, изучая буквы. Кажется, не совсем правильно будет назвать то, что я делаю, написанием – пока нет. Я могу лишь скопировать то, что вижу на пергаментах Жигмонда, и не могу придумать ни одного слова.

Жигмонд наблюдает за мной поверх своей книги, пока я не начинаю зевать на каждом втором вздохе, а перед глазами не мутнеет настолько, чтобы что-либо читать. Тогда он укладывает меня спать в свою постель, накрыв одеялом, пахнущим свечным воском, чернилами и старой бумагой, пахнущей им.

Когда розовый рассвет проникает в окно и падает на моё сонное лицо, я знаю, что пора вернуться в замок и сидеть с мутным взглядом рядом с королём, словно какой-нибудь исключительно преданный сторожевой пёс. Собрания совета, пиры и посещения церкви проходят мимо меня однообразной литанией. Весь день я не могу думать ни о чём ином, кроме как о том, как вечером вернусь к Жигмонду.

Он рассказывает мне истории о маме, только хорошие, когда она была живой и розовощёкой, с округлившимся животом, мечтающей обо мне. Я рассказываю ему о Вираг и её драматично-мрачных предсказаниях, стараясь никогда не упоминать о побоях, пытаясь выжать маленькие кусочки юмора из моей в целом невесёлой жизни. Жигмонд в этом особенно хорош – он не жалеет себя, как Вираг. Даже когда он рассказывает о жестоком обращении со стороны Нандора, он заставляет меня смеяться, изображая Охотников в виде только что остриженных овец, смущённых своей наготой, блеющих вслед своему более красивому и пушистому хозяину. Только тогда я чувствую себя достаточно смелой, чтобы вспомнить слова графа Ремини.

– В ходе заседания совета, – начинаю я тихо, неуверенно, – был один граф – граф Акошвара – который сказал, что для Йехули есть место, где у них могут быть свои собственные города и селения. Полоса земли в Родинъе, отведённая им. Сказал, что другие западные государства уже отсылают туда своих Йехули.

Свет веселья в глазах Жигмонда угасает.

– Это место называют Столб. Он скроен из худших участков земли Родинской империи, неровных и холодных, где мало что может расти. Йехули живут там в своих городах и сёлах, это правда, но существуют законы, запрещающие им владеть землёй и торговать, работать в определённые дни, отправлять детей в школу. А потом из близлежащих городов приезжают патрифиды – жечь дома Йехули, убивать. Они не щадят даже женщин и детей.

К горлу подступает горячий ком.

– Но разве всё это не происходит и здесь? Нандор приказал арестовать тебя и подвергнуть пыткам в священный для патрифидов день, а теперь угрожает Йехули расправой…

– Моя семья, – начинает Жигмонд, а потом откашливается, поправляя себя. – Наша семья жила в Кирай Секе уже шесть поколений. Мы служили королям и графам. Занимались всем, от ювелирного дела до подметания улиц. Мы видели, как городские врата пали перед врагами короля Иштвана, а затем вновь были отстроены. Мы видели его коронацию и перешёптывались о ней на древнерийарском со всеми остальными. Это – наш дом, так же как Кехси – твой.

– Но там не мой дом, – говорю я, чувствуя, как что-то внутри переворачивается. – Больше нет. Они изгнали меня, отправили на верную смерть.

Жигмонд переводит дыхание. Я вижу, что он сожалеет о своих словах, но не успевает извиниться, когда раздаётся стук в дверь. Это Батъя, несущая две огромные полные корзины и шёлковую ткань, перекинутую через руку.

Невольно кривлю губы при виде её, словно надкусила кислый цитрус. Теперь я достаточно уже выучила язык Йехули, чтобы знать, что при нашей первой встрече она назвала меня пухлой.

– Ну, я ведь велела тебе пригласить её, не так ли? – Батъя суёт мне шёлк; когда ткань разворачивается на столе, я понимаю, что это платье. – А вот и твоя еда. Словно я не готовлю для тебя во все остальные дни года.

Моргая, касаюсь рукава платья, не зная, что и сказать. Жигмонд забирает у Батъи корзины, нагруженные свежими буханками сладкого хлеба и мешочками с твёрдым печеньем, усеянным маком.

– Благодарю тебя, – говорит он, целуя женщину в щёку, и его лицо чуть розовеет. – Твои дочери с мужьями уже пошли в храм?

– Да, – отвечает она. – Я сказала им, что позабочусь о том, чтоб вы встали с постели и оделись. И что ты просил меня принести твоей дочери что-нибудь из одежды.

– А зачем подарки? – спрашиваю я.

Жигмонд открывает было рот, но Батъя отвечает первая:

– Две порции еды в праздник мы должны отдать друзьям, и по крайней мере две – тем, кому нужно чем-то наполнить животы. Мы ходили по самым бедным улицам Кирай Сека и отдавали им хлеб, но они не рады были принимать добро от Йехули, а потом король всё равно запретил это. Жигмонд, ты вообще ничего не рассказывал своей дочери? Ты учишь её читать – так почему б тебе не научить её читать священные писания? Она выглядит потерянной, как новорождённый оленёнок.

Это сравнение добрее, чем я ожидала, и, несмотря на всю её угрюмость, Батъя, кажется, не испытывает никаких угрызений совести по поводу того, что пригласила меня в храм. Чувствую укол вины за то, что сравниваю её с Вираг.

– А вы не боитесь? – вопрос срывается почти непрошено. – Нандор хочет, чтобы вы ушли, и графы хотят того же… Вам не кажется опасным праздновать что бы то ни было?

Интересно, сочтёт ли Батъя мои слова неучтивыми. Если б она и правда была похожа на Вираг, меня б уже ударили или отругали. Но Батъя только смеётся.

– О, если б мы праздновали лишь в те дни, когда опасности нет, у нас вообще не осталось бы поводов для празднования, – говорит она. – Давай-ка, пойдём, Жигмонд, и дочку свою приводи. Думаю, ей захочется услышать эту историю.

Храм тоже оказывается совсем не таким, как я думала. Жигмонд сказал мне, что на языке Йехули он называется шул[7]. После того как я увидела серые дома на Улице Йехули, я ожидала увидеть маленькое здание из дерева или крошащегося камня, в котором с трудом могла бы разместиться кучка молящихся стоя. Но храм больше, чем даже королевская часовня