Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Игоревна Елисеева

Брак с веселым, но легкомысленным Александром Сергеевичем Строгановым, устроенный по настоянию императрицы Елизаветы Петровны, не принес Анне счастья. Муж был ей не по сердцу. Бракоразводный процесс, затеявшийся вскоре после переворота 1762 года, всколыхнул тщательно скрываемые чувства кузена, Семен Романович воспрянул духом и писал родным письма полные надежд, что Строганова вскоре освободится. «Можно сказать, что ничего не могло счастливее учиниться для всей фамилии и всех тех, кои искренно любят Анну Михайловну… Я крайне опасался, зная его (Строганова. — О.Е.) легкомыслие, чтоб не переменил своего мнения о разводе, чем Анна Михайловна навеки опять несчастною сделалась»[412]. Однако рассмотрение в Синоде шло не бойко, и в 1769 году Строганова скончалась. Семен Романович впал в отчаяние и лишь спустя 13 лет решился обзавестись семьей.

Некоторые кузены так на всю жизнь и оставались холостыми, довольствуясь дружеским расположением обожаемых родственниц. Эпоха сентиментализма принесла новое понимание сердечных горестей: свои чувства, особенно грустные, принято было лелеять. Печаль о разбитом сердце вошла в моду. От нее не старались избавиться, а, напротив, призывали и возводили на пьедестал. Сабанеева описывала одного из своих родных, не женившегося после потери любимой.

«Григорий Ильич Раевский приходился двоюродным братом бабушке Екатерине Алексеевне по Бахметевым. Я хорошо его помню. Он сохранял в своей внешности и манерах формы и приемы дворянина времен императора Павла Петровича. Речь его была цветиста, он отличался утонченной вежливостью и некоторою сентиментальностью… Редко можно было видеть такого изящно-красивого старца. Матушка моя была расположена думать, что в его жизни должен был произойти какой-нибудь роман… Как близкий родственник он был вхож в дом, часто бывал и гостил в Богимове. Затем он страстно влюбился в старшую сестру бабушки Евдокию Алексеевну, но в те времена мысли о браке между такими близкими родственниками и быть не могло… Евдокия Алексеевна сделалась княгинею Несвицкой. С великим прискорбием и борьбой вынес Григорий Ильич потерю любимой девушки; он уезжал тогда куда-то на долгое время и не возвращался в их семью, пока не пережил острого периода своего горя, затем должен был покориться действительности, и княгиня, которая была женщина суетная и тщеславная, не оценила его страданий»[413].

Однако покорность судьбе — не то чувство, которым могли довольствоваться влюбленные. Увоз и тайное венчание остались единственной доступной формой протеста. Нужно было попасть в отчаянные обстоятельства, чтобы решиться на похищение невесты. Тогдашнее дворянское общество не считало венчание после увоза в полном смысле слова браком и чуралось таких семей. Двери порядочных домов закрывались перед ними. «У Мещерской было несколько дочерей, — вспоминала Янькова об одной из своих родственниц, — из которых одна замужем за Ильиным. Отец и мать не желали этого брака; тогда княжна обратилась к своему дяде. Он сперва уговаривал Мещерских, чтоб они позволили дочери выйти замуж, те не хотели об этом и слышать; тогда он помог племяннице бежать и даже благословил ее образом Спасителя. У Ильиных была только одна дочь Елизавета… В то время побег считался великим позором, и потому Мещерские не очень долюбливали Ильину, вспоминая, что ее мать не вышла замуж, а бежала»[414].

Бывали, впрочем, и такие случаи, когда почтенные отцы оказывались счастливы принять в дом любую супругу, лишь бы сын женился-переменился. Мы уже говорили, насколько предпочтительнее для родителей считалось залучить в семью жениха или невесту «своего круга». И дело не только в знатности или богатстве, но и в общих свычаях-обычаях, делавших врастание нового члена в род более безболезненным. Москвичи старались выбирать москвичек — то была коренная русская знать, часто противостоящая придворным «выскочкам» с тугим кошельком и короткой родословной. Петербургские семьи, напротив, чувствовали себя большими европейцами и вытравливали из своего быта все, отдававшее «московщиной». Прибавим к этому, что уроженцы Смоленской губернии долгое время ощущали себя поляками и до середины XVIII века старались «брачиться» меж собой или в Польше. А еще была бескрайняя русская провинция, из которой, по удачному выражению Гоголя, «три года скачи, ни до какой границы не доскачешь». Она-то до начала XIX столетия продолжала выбрасывать на ярмарку невест самые неожиданные экземпляры.

Один из подобных курьезов описала Сабанеева. Молодой князь Николай Петрович Оболенский, к немалой горести московских тетушек, был, как тогда говорили, объявлен женихом. «Княжна Волконская. Сирота, единственная наследница громадного состояния, жила и воспитывалась где-то в деревенском захолустье у опекуна» — вот все, что смогли узнать сплетницы. Между тем отец жениха и сам ничего толком не ведал: «Эта княжна Волконская, верно, с неба… Из Уфы, из Оренбурга или из Самары». Его сын давно «жил отдельно от отца, был совершеннолетний, имел свое собственное крупное состояние покойной матери и обращался очень жестоко с крепостными людьми. Часто являлись эти несчастные, бросались в ноги к князю-отцу, прося помилования и защиты».

После приезда в Москву нареченная молодого князя посетила дом будущего свекра. Невеста прибыла в двух экипажах с верховыми гайдуками по обеим сторонам кареты. Ее сопровождали мамушки, нянюшки в ярких шелковых сарафанах и душегрейках, карлицы, казачки, лакеи в фамильных ливреях. «Вся эта прародительская челядь следовала за своей госпожой в парадную гостиную и остановилась на почтительном расстоянии, выстроившись амфитеатром перед ней, когда княжна села на диван… Невеста была в белом атласном утреннем капоте с собольей опушкой, в жемчугах и бриллиантах. Жаль, что успели сшить ей европейское платье на Кузнецком мосту; она была бы гораздо лучше русской боярышней. На вид ей было лет двадцать, высокая, полная, круглолицая, с прекрасными карими глазами, яркий румянец поминутно вспыхивал на свежем ее лице от смущения и застенчивости. Когда князь заговорил с ней, она успела уже оправиться и отвечала ему просто и разумно; голос у нее был мягкий, грудной и приятный. Подали кофе, но разговор не клеился, и ей, и всем было неловко; в ней было совершенное отсутствие светских приемов, умения держать себя в обществе»[415].

Мнение членов семьи склонилось в пользу гостьи: «Было бы хуже, если б княжна была только провинциальна… Прекрасная партия, прекрасное имя и совсем еще молодое создание; она его (мужа. — О.Е.) смягчит, будет иметь на него хорошее влияние». Но отец жениха только вздыхал, ибо участь невестки совсем не представлялась ему в «розовом свете».

Старая пословица гласит: «Выйти замуж — не напасть, да как бы замужем не пропасть». Брачная жизнь не сулила никому роз. В те времена, как и сейчас, молодые стремились жить отдельно. Если, конечно, позволяли состояние мужа и приданое жены. Показав супругу в доме родителей и для приличия погостив некоторое (часто весьма значительное) время, новый глава семейства уезжал в одну из деревень, где новобрачные без помех вили свое гнездо. Если муж служил, он мог обзавестись квартирой — казенной или собственной, а кто побогаче, то и домом, где супруга оказывалась полновластной хозяйкой. В случае дальности места службы или трудности пути жена оставалась в доме у родителей супруга. Теперь его родня считалась для нее более близкой. Уход в дом своих отца и матери выглядел неприлично, как будто она оставила мужа или муж выгнал ее. Жить в одиночестве в деревне для молодой дамы тоже считалось неблагопристойно. Требовались пожилые родственники, предпочтительно с мужниной стороны.