Синий город на Садовой - Владислав Крапивин

Винька в такие минуты уходил на край лагерной территории, за сарай, где хранились прогнившие лодки. Между сараем и глухим забором была заросшая лопухами щель, там валялись дырявые ведра. Никто про это место не знал, иначе здесь наверняка устроили бы свое убежище курильщики.

Винька усаживался на перевернутое ведро и смотрел вверх. Розовели облака. С забора на сарай и обратно прыгали воробьи. От вечернего солнца они казались рыжими. Воробьям было хорошо: дом их был рядом и по маме они не скучали.

Один раз, когда Винька вздохнул особенно горько и размазал по грязному колену упавшую слезу, кто-то в двух шагах от него колыхнул лопухи. Винька испуганно вскинул глаза.

Рядом стоял очкастый мальчик из их третьего отряда. По прозвищу Ужик.

3

Звали его Глеб. А фамилия была Капитанов.

Он так и сказал на сборе знакомства: Глеб Капитанов. Но многие поняли это как “Глебка Питанов”. Прозвища в первый день лепили наскоро — сокращая фамилии. Но “Пит а н” было непонятно. Почти сразу переделали в “Питон”. А потом кто-то из лагерных остряков заметил:

— Не питон, а кобра, потому что очковая змея.

Но “Кобра” тоже не прижилась. Рассудили, что кобра — змея грозная и ядовитая, не подступись. А Глебка был из тех, кто муху не обидит. И потому еще один остряк внес поправку:

— Не кобра, а безобидный уж. Хоть узлом завязывай — не укусит…

Ужей в окрестностях лагеря было множество, их не боялись даже девчонки. И все согласились, что Глебка по натуре своей смирный, как уж. Кроме того, ужи отмечены были желтыми пятнышками, а Глебка — редкими желтыми веснушками. Впрочем, они были почти незаметны.

Но “уж”, слово слишком короткое, неудобное. И стал Глебка не “Уж”, а “Ужик”. Это еще больше ему подходило…

Несмотря на тихий характер, “лагерным тютей” Глебка не сделался. Его не обижали. Сперва, с подначек Мумы, пробовали приставать, но Глебка смотрел в ответ с какой-то непонятной жалостью. Не к себе, а к обидчику, Серые глаза его за очками были спокойными и снисходительными: “Странные вы люди. Что за радость изводить человека?” И любители изводить один за другим отступились.

Ужик не участвовал ни в шумных играх, ни в проказах и дисциплину почти не нарушал. Почти — потому что однажды вожатая Валя подняла крик: узнала, что ее пионер Глеб Капитанов без спросу ходит к реке.

С рекой шутки были плохи, Она — совсем не широкая, но быстрая, вся в упругих струях течения и воронках. Купаться в ней разрешалось не везде, а только в одной заводи, в огороженном “лягушатнике”. Да и то под строгим наблюдением вожатых и физрука Бори. Пацаны из ближней деревни — те купались где угодно, потому что смелые и без нянек-воспитателей. Но смелость обходилась им недешево: почти каждое лето кто-нибудь из деревенских тонул.

Поэтому насчет реки правило было железное: без спросу и в одиночку на берег ни шагу. И вдруг — самовольщик! Нарушитель! И ни кто-нибудь, а тихий Ужик!

Ужик в ответ на вопли и упреки Валентины пожимал плечами и негромко ей втолковывал:

— Ну, посудите сами, что со мной может случиться? Я же просто сижу на берегу и ничего не нарушаю. Даже близко к воде не подхожу. Только так, чтобы камешек бросить.

— Все говорят: не подхожу! А потом не успеешь оглянуться — уже барахтаются по уши в воде!

— Да зачем же я полезу барахтаться, если я совершенно не умею плавать?

— А что ты тогда там делаешь?

— Ну… я сижу и смотрю. Мне нравится смотреть на течение…

Другого бы пропесочили на вечерней линейке и дали бы такой строгий выговор, после которого, если еще одно замечание, — сразу домой. Но тут Валя только рукой махнула. Потому что Глебка никогда не врал. Раз сказал, что не лезет к воде, значит оно так и есть.

В самом деле, чего ему соваться в воду, если и правда плавать не умеет? Он не купался и тогда, когда в лягушатнике плескался весь третий отряд. И даже одежду не снимал.

Он ходил в мешковатых серых брюках и в рубашке с длинными рукавами, Наверно, стеснялся своего бледного ребристого тела и тощих незагорелых рук и ног. В палате, когда все укладывались в постели, он старался поскорее залезть под одеяло. И койка его была самая дальняя, в углу.

…И вот теперь этот Глебка Ужик стоял тут, почти рядом с Винькой. По пояс в лопухах.

Винька глянул сквозь мокрые ресницы:

— Чего тебе?

Другой бы тут же выпустил в ответ колючки: твое, мол, какое дело? Где хочу, там гуляю, ты это место не купил. Но Ужик тихо объяснил:

— Я не знал, что здесь кто-то есть… Ладно, я пойду, если мешаю… — И повернулся спиной. Уши у него были, будто круглые крылышки, шея — тонкая, с желобком, который зарос рыжеватым пухом. А под просторной ковбойкой горбатились треугольные лопатки. И Виньке почудилось в Ужике то же одиночество, что в нем самом.

— Глебка, да ты чего? Сиди тут, если тебе надо. Мне разве жалко…

Конечно, это было не по-здешнему, не по-лагерному. И то, что Винька сказал не “Ужик”, а “Глебка”, и сам его тон — слишком мягкий, даже виноватый.

Ужик обернулся. Глянул сквозь очки, словно спросить о чем-то хотел. Не спросил. Потрогал зачем-то нижнюю губу, подумал, кивнул:

— Тогда я побуду здесь.

— Садись вон на то ведро.

— Ладно… — Глебка устроился по плечи в лопухах. Боком к Виньке. Помолчали. Сильно пахло гнилыми бревнами и репейным соком.

Глебка посмотрел вверх и вдруг осторожно спросил:

— Ты, наверно, по дому соскучился, да?

Следовало возмутиться: “Чё выдумал! Какое твое дело!” Винька промокнул ресницы и выдохнул:

— Ага…

— Это понятное дело, — сказал Глебка полушепотом, — оно со всеми случается.

“Только не с такими, как Мума”, — подумал Винька.

— Только не с такими, как Мума, — слово в слово повторил его мысль Глебка. Будто прочитал. И добавил: — Потому что такие, как он, — деревяшки.

— А ты скучаешь? — спросил Винька шепотом,

— А чего бы я сюда приходил, — так же шепотом отозвался Глебка. И все смотрел вверх. И в очках отражалось вечернее небо. — Здесь хорошо дом вспоминается.

— А ты на какой улице живешь?

— На Октябрьской. Недалеко от пристани.

“У-у”, — подумал Винька. Это было очень далеко от его дома, на другом краю города. Но, чтобы Глебке стало приятно, он сказал:

— Тебе хорошо. Там, наверно, из окон пароходы видать.

— Из окон не видать. Но там рядом обрыв, с него пристань видна и вся река до поворота… Только я больше люблю смотреть на паровозы.

— Почему?

— Ну… так. Там под обрывом, у воды, рельсы в несколько рядов, и по ним все время туда-сюда паровозы с вагонами движутся. Возят грузы на пристань и обратно. Сверху так интересно смотреть. Будто игрушечная железная дорога на столе… Ты, может, видел такую за стеклом в “Детских товарах” на Первомайской?