Синий город на Садовой - Владислав Крапивин

Валентина строго сказала, что летние задания — это не просто так, а выполнение учебной программы.

— Бабочкам и жукам от этого не легче, — тихо, но упрямо возразил Глебка.

Раздосадованная Машка Ресницына (конопатая и задиристая) вскочила с пенька.

— По твоему, наверно, и комаров нельзя убивать! Ты потому и ходишь весь такой закутанный, чтоб они тебя не ели и чтоб не хлопнуть случайно!

Глебка подумал и сказал, что комаров бить можно. Потому что они враги человечества. Тут все от хохота покатились по траве (кроме Виньки). И к Ужику чуть-чуть не прилипло новое прозвище — Враг человечества. Чтобы оно не прилепилось совсем, Виньке пришлось даже слегка стыкнуться с Валеркой Савенко и его приятелем Олегом Крышкиным по кличке Лысый Мыш. К счастью, подоспела Валя, иначе Виньке пришлось бы туговато. Валентина разбираться в глубине вопроса не стала, и все трое в тот день были оставлены без купанья. А Глебка, когда узнал про такое дело, сказал:

— Спасибо, что заступился. Но этому Мыш у я и сам дам по шее, если будет еще обзываться.

Конечно, ничего никому Глебка не дал бы. Но все же решительности в нем сделалось побольше. И он даже согласился стать барабанщиком.

У прежнего барабанщика Гошки Лопухова (по прозвищу, конечно же, Лопух) случился приступ аппендицита, и его, беднягу, срочно увезли в город. Вожатые и совет дружины собрались, чтобы обсудить, кого теперь сделать новым барабанщиком, и баянист Вася вдруг предложил Глеба Капитанова.

На Васю со смехом замахали руками, но он сказал:

— Подождите гоготать-то. У этого Ужика природное чувство ритма. Я однажды слышал, как он по окну барабанил. Сидел один в палате и об стекло стучал ногтями по всякому — заслушаешься.

Винька был тут же, в пионерской комнате, потому что разрисовывал заголовок стенгазеты “Наш костер”. И удивился: никогда он не замечал у Глебки какого-то чувства ритма. Но если оно есть — тем лучше.

Когда Глебке предложили барабан и палочки, тот не устоял перед соблазном. Ну, кому же не хочется быть барабанщиком! И тут уж Глебке пришлось расставаться со своей застегнутой до шеи рубахой и мешковатыми штанами до пят. По крайней мере, перед линейками. Потому что все сводное сигнально-знаменное звено (это и отрядные флажконосцы, и дружинный знаменосец, и его ассистенты, и горнист с барабанщиком) на утренние и вечерние построения выходили в специальной форме: в синих блестящих трусиках и в голубых безрукавках с матросскими воротниками.

Гошка Лопух на барабане стучал умело, но маршировал по-медвежьи. Кругловат он был и неуклюж. А тут — другая крайность. “Шкелетик в галстуке”, — сказала ехидная Машка Ресницына. Парадная одежда делала Глебку непохожим на прежнего Ужика. Получалось вовсе уж беззащитное существо — с тонкой шеей, с руками, будто составленными из лучинок, и с беспомощным лицом — потому что без очков. Очки Глебка перед каждой линейкой снимал. Он считал, что очкастый барабанщик — явление совершенно ненормальное.

Но беспомощность пропадала, когда Глебка — слева от знаменосца и его ассистента — выходил на площадку у мачты с флагом. Когда несли вдоль строя знамя, он шагал на своих похожих на очищенные от коры вербовые прутья ногах твердо и даже красиво. И барабанил с веселой ловкостью и отвагой. Так барабанил, что горнист Юрка Протасов (он шел всегда справа от знаменной группы) с каждым разом дул в свою хриплую трубу все тише — чтобы не заглушать веселящий душу марш мелькающих желтых палочек.

Винька в такие минуты радовался за Глебку. Но радость была смешана с тревогой. Странное такое чувство — будто Глебка шагает впереди атакующего строя и в него вот-вот полетят пули.

…Уже потом Винька понял, что это была не пустая тревога, а предчувствие.

Дней за десять до конца смены в лагере затеяли футбольный турнир. Глебка, разумеется, и не помышлял, чтобы его взяли в игру. После каждой линейки он опять превращался в привычного тихого Ужика, который не суется в шумные дела и многолюдье. Вожатые теперь и не старались втянуть его в какое-нибудь мероприятие. И даже на то, что он уходит один к реке, смотрели сквозь пальцы.

А Виньку в команду записали. Не столько за умение, сколько за старание и азарт. Теперь с утра до вечера шли тренировки. Даже с мертвого часа Валентина футболистов отпускала (тайком от неумолимой лагерной врачихи Марты Геннадьевны).

С Глебкой Винька виделся только в столовой да после отбоя. Но теперь не было сил для долгих ночных разговоров. Сон за минуту обволакивал и укачивал измотавшегося правого полузащитника команды “Линкор”.

С утра же — все снова.

А Глебка что? Наверно, так и бродил целыми днями в привычном одиночестве.

…И вот этот протяжный жалобный крик. И отчаянный бег до берега — далеко за территорию лагеря, за привычный лягушатник. И молча расступающиеся ребята…

Глебка лежал на спине — очень вытянувшийся, с прилипшей ко лбу рыжеватой челкой. Тяжелые брюки облепили его тощие ноги, сквозь рубашку проступали ребра. Очков не было. Веки были полуоткрыты, под ними резко светились белки. Казалось, Глебка старается глянуть из-под намокших ресниц.

“Неужели это… то самое ? Насовсем?… Да сделайте же что-нибудь!”

Но крик этот, скачущие эти слова были внутри Виньки. А стоял он ослабело и неподвижно. Потому что позади мысленных вскриков, позади надежды вырастало понимание: Глебка уже не здешний, другой. Навсегда…

Может, кто-то говорил, кричал опять или плакал — Винька не слышал. Навалилась ватная тишь. В этом беззвучии врач Марта Геннадьевна измученно поднялась с колен и покачала головой.

Откуда-то появилась очень белая простыня. Глебку накрыли с головой. Ткань во многих местах сразу намокла.

Завхоз Иван Ильич и физрук Боря принесли садовые носилки. К ним прибиты были дополнительные дощечки (новые, желтые) — чтобы Глебкины голова и ноги не свешивались. Глебку унесли в изолятор.

Часа через два приехала крытая полуторка и увезла Глебку в город. В той же машине уехала опухшая от слез вожатая Валя. На нее смотрели с горестным пониманием: мало того, что ей жаль Глеба Капитанова, так еще и отвечать придется — плохо смотрела за своим пионером.

Третьим отрядом стал командовать баянист Вася.

Винька ушел в лопуховую щель за сараем и, скорчившись, просидел там до вечера. Что он чувствовал? Пожалуй, не столько горе, сколько потерянность и болезненное недоумение — как же так: был Глебка и вдруг нет его?

И пришло ощущение непрочности мира — как в младенчестве, когда разбился шарик…

На вечерней линейке не выносили знамя. А флаг на мачте приспустили до половины и так оставили на ночь. Начальник лагеря — худой однорукий Платон Андреевич, бывший артиллерист — глухо, с прикашливанием сказал притихшим отрядам:

— Вот значит как… Жалко нашего барабанщика… А только все же я должен сказать, что все это потому, что нету у нас дисциплины… Ну, сколько же можно говорить, что берег — зона запретная? Теперь вот и мальчика не вернешь, и взрослым придется отвечать по всей строгости…