Темное эхо - Ф. Дж. Коттэм

Вера спросила почему. А я спросила у Веры.

„От стыда“, — ответил он. Родители считают, что их малышка просто сбежала. Им не хочется привлекать внимание полиции. Еще меньше им хочется внимания прессы. Что подумают соседи? Как тревожную новость воспримет паства их прихода? Может быть, они сами повинны в том, что вынудили родную дочь бежать из дома. Полиция тоже решила бы прижать их поплотнее, а ведь эти люди знают, как вести безжалостные допросы.

„Три, значит, пять“, — говорит поклонник Веры. И я склонна считать, что он прав. Его психологические навыки меня впечатляют. Однако до сих пор нет подозреваемого в тех преступлениях, которые, как ему кажется, он расследует. Еще он сказал Вере, что ей самой и ее подругам лучше всего было бы ходить теперь в сопровождении мужчин или вообще не показываться на улицах, двери запирать на два замка. Это заявление мне нравится куда меньше. Мы платим за работу полиции из своих налогов. Имеем право на защиту. Идея стать затворницей в собственном доме меня не прельщает. Моя квартира в Биркдейле просторна и комфортабельна. Хорошая мебель, мраморная ванная комната и полотно Боннара на стене. Но я не хочу, чтобы место, где я живу, стало моим узилищем.

Этому не бывать. В отличие от тех злосчастных девушек у меня есть одно преимущество: собственный маузер. Пистолет подарил мне на память — много лет тому назад — Мик Коллинз. Все это время он был в моих глазах лишь сувениром, а не оружием, но я регулярно чищу и смазываю свой маузер, хотя бы из уважения к его функции. Мне нравятся механические вещи. Нравится работать с ними, будь то штурвал „тайгер-мота“ или рулевое колесо спортивного „моргана“. И, разумеется, маузер в первую очередь является инструментом. Это мощное и надежное оружие. Мик тоже обладал практическим складом ума. Да, мой пистолет — подарок на память, однако с самого начала предполагалось, что он послужит моей защите, если в ней когда-либо возникнет необходимость.

Пистолет смазан и снаряжен магазином с восемью пулями калибра девять миллиметров в мягкой оболочке. Не могу сказать, что я показывала наилучшие результаты в парболдском тире, где сама научилась стрелять, но мазилой меня тоже назвать нельзя. Мои очки оказались достаточно внушительными, чтобы сбить спесь с некоторых мужчин. И я хорошо помню советы, которыми поделился со мной Боланд. „Целиться надо в середину мишени“, — говорил он. И нажимать на спусковой крючок, пока магазин не опустеет. Нельзя полагаться на точность выстрела. Верь только в общий результат. Выбей все, что можно, из типа, которого хочешь прикончить. Не останавливайся до тех пор, пока патроны не кончатся.

Мне нравился Гарри Боланд. Это был добрый и одухотворенный человек. Я симпатизировала ему еще до того вечера, когда его вмешательство спасло мне жизнь. Мик повел себя неправильно, они рассорились, и, как я точно знаю, Мик сильно потом переживал. Как бы то ни было, Боланд преподал уроки, которые, возможно, сохранят мне жизнь. Если так и выйдет, я схожу в биркдейловский храм Святой Терезы и поставлю там свечку за упокой его души. Надо ли это делать? Пожалуй, обе их души уже упокоились. Это были добрые люди. „Лучших уже не встретишь“, — говорю я, вновь столкнувшись с худшим.

После звонка Веры я чувствую себя дерганой и разбитой. В жизни мне не доводилось с таким неудовольствием думать про предстоящий бал. Но я пойду. Таков нынешний порядок вещей. В известном смысле, думается мне, современный век ничего другого для нас и не подготовил. В одной из комнат аткинсонской галереи висит картина: карусель безумцев. Людишки на ней впали в маниакальное неистовство, их улыбки застыли умалишенным оскалом, кулаки побелели от напряжения, с которым они вцепились в поручни, чтобы не слететь на землю. Не помню имени художника. Кто-то из модернистов. Но этой метафорой из краски и холста он дал всем нам оценку. Это мы: истеричные, друг на друга наскакивающие и не могущие существовать без новых впечатлений, которых ждем от будущего».

Сузанна простонала. На улице, где она сидела возле «Приюта рыбака», уже темнело, ползли ночные тени. В ее руках находился документ, который за один вечер рассказал ей о характере Майкла Коллинза больше, чем она смогла раскопать за год по известным ей источникам. Причем вовсе не Коллинз был причиной знакомства с этой рукописью. Стакан давно опустел. Ей хотелось выпить еще. Впереди ждало не меньше трети текста.

— Господи, Джейн, ты просто молодец, — удивила она саму себя, произнеся эти слова вслух. — Честное слово. — Сузанна смахнула слезу, от которой не смогла удержаться. — Отважная и непреклонная…

Она склонилась над машинопечатными страницами и продолжила чтение.

«15 июня 1927 г.

Бал произвел настоящий фурор. Главный зал „Палас-отеля“ украсили надувными шарами, тафтой, шелковыми лентами всевозможных расцветок и оттенков, а на вращающейся сцене расположились два оркестра, каждый из которых развлекал гостей половину вечера. Вторым по счету выступил джаз-банд с неистовой музыкой Нового Орлеана. Из-за жаркой погоды внутри было душновато, и кому-то из работников гостиницы пришла в голову счастливая мысль немножко охладить разгоряченную танцующую толпу, расставив в зале ледяные скульптуры. Их разместили с двух противоположных сторон: по одну руку стоял четырехтрубный океанский лайнер, а напротив него — зализанный и стремительный локомотив. Кто-то сказал мне, что ледяной локомотив был точной копией того прототипа, который сейчас собирали в Нью-Йорке для установления нового мирового рекорда скорости. К концу вечера от этих скоропортящихся шедевров осталась только пара луж на паркетном полу. Но сделаны они были с большой любовью и тщанием и действительно поддерживали воздух прохладным и пригодным для дыхания, несмотря на плотный сигарный дым, стоявший облаком под пронзительным светом электрических шаров исполинской люстры.

Я пришла туда вместе с отцом, который последнее время выглядит донельзя усталым и печальным. На верфи вновь произошло несчастье, и рабочие перешептываются, дескать, лодка Сполдинга проклята. До забастовки вряд ли дойдет, потому что заказов в ливерпульских доках сейчас мало, но люди, связанные с морем всегда суеверны. Как бы то ни было, проект стоит моему отцу душевного спокойствия и, как мне кажется, изрядной толики здоровья. Он почти не спит. Отец любит подшучивать по поводу моей прически или выбора платьев, не говоря уже про мою привычку курить на публике. Делает это он добродушно; можно сказать, его шутки давно превратились в некий юмористический ритуал. Однако на сей раз он вроде бы совсем не обратил внимания на мой внешний вид.

С другой стороны, везение Сполдинга до сих пор ему не изменило. Он вообще не появился в зале, хотя и находился в этой гостинице. Конечно, он здесь больше не проживает, однако его часто можно застать среди картежников. В этот вечер за столом в блек-джек он выиграл пять тысяч фунтов. Колоссальные деньги. Столь удивительная удача в картах не может быть благосклонна к человеку, который плавает на злосчастном судне. Если его яхта в самом деле проклята, она ни за что бы не вышла победительницей в шторме, который все называют страшнейшим за всю местную историю. Лодка просто-напросто затонула бы. Впрочем, до меня донеслись слухи о бедственной судьбе его команды. Сам Сполдинг уверяет, что совершал одиночное плавание, но вот дублинский портмейстер упорно считает, что на борту находились еще два французских моряка. Точку в споре может поставить судовой журнал, однако Сполдинг до сих пор его не представил властям. Возможно, откроют следственное дело, а может, и нет. Наверняка нет. Чья юрисдикция распространяется на судьбу двух французов на борту судна с американским флагом в Ирландском море? Не исключено, что Сполдинг говорит правду и действительно управлял „Темным эхом“ в одиночку. Ведь он очень опытный яхтсмен. Единственное, что я знаю со всей определенностью, — это тот простой факт, что отец с облегчением распрощается с этой шхуной, как только завершатся ремонтные работы. Пусть лично я не верю в ее проклятие, но отец, судя по всему, придерживается иного мнения.