Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи - Мериел Шиндлер

Из найденных мной записей следует, что Марту отправили в Освенцим 16 мая 1944 года. Ее перемещение – за месяц до проверки, проведенной Красным Крестом в июне 1944 года, – проводилось в рамках программы по сокращению численности заключенных Терезиенштадта, чтобы представить его этакой лечебницей для престарелых евреев, где они могли спокойно доживать свои дни. Покрасили здания, разбили сады, открыли кинотеатры и кафе. Комиссия Красного Креста приняла все это за чистую монету – по крайней мере, по данным вашингтонского Музея Холокоста, – возможно, потому, что ожидала увидеть нечто вроде гетто, устроенных в Польше, где люди голодали на улицах.

В своем письме 1946 года Эрвин писал, что, не имея точных доказательств, он все же пришел к выводу, что его мать погибла в газовой камере Освенцима. Вероятно, тогда у нее уже не было возможности покончить с собой, но, может быть, вопреки всему она надеялась пережить «это трудное время».

В лагерях смерти свидетельства выписывали наспех; смерть была массовым, анонимным явлением. Все мои розыски по Освенциму и Холокосту ничего не дали: я не сумела превзойти достижений Эрвина и установить точную дату смерти этой доброй и одаренной женщины, чтобы воздать ей последние почести.

Инсбрук, Австрия, 2019 год

На главном кладбище Инсбрука я не нахожу и следа могилы Эгона Дубски. Я подумала, что, наверное, после расстрела его тело вернули Луизе для захоронения, но могилы его родителей на еврейском кладбище есть, а Эгона – нет. Я нахожу администратора кладбища, и он вводит имя Эгона в свою базу данных. Его не оказывается и на католическом кладбище. Наверное, разгадка в том, что он похоронен в лагере Райхенау.

Место, где располагался лагерь, находится минутах в сорока ходьбы от железнодорожной станции. Я с мужем Джереми в жаркий летний день отправляюсь туда. Никаких указателей не увидишь, пока не завернешь за угол. Совсем рядом проходит оживленная главная улица, Лангер-Вег. Здесь Джереми замечает свастику, грубо намалеванную на мостовой. Кто-то попробовал отскрести изображение, но ее все-таки видно довольно хорошо. Нам обоим не по себе.

Как это ни странно, сейчас это промзона. Вход на участок, где когда-то был лагерь, преграждают запертые ворота: теперь там городская штрафстоянка и какая-то мебельная фабрика. Единственное напоминание о том, что здесь было, находится позади ухоженной цветочной клумбы. Это большая прямоугольная каменная плита, установленная в 1972 году. Я читаю надпись на ней несколько раз, но все равно ничего не понимаю:

Патриоты? Почему только патриоты? Понятно, если выбирать, то быть патриотом прекрасно, но, по определению, никак нельзя выбирать, будешь ли ты заключенным исправительно-трудового лагеря, евреем, гомосексуалом или душевнобольным. Почему те, кто заказывал эту плиту, так стыдливо умалчивают о том, какие люди оказывались здесь? Почему нет имен двух с лишним сотен погибших здесь?

Из книги Брейта я узнаю, что на самом-то деле здесь было три лагеря общей площадью больше двух футбольных полей. С 1941 по 1945 год они работали вдали от любопытных глаз. Райхенау соседствовал с хорошо известной таверной «Сандвирт», и просто не может быть, что ни один ее посетитель ничего не заметил. Но, когда я расспрашиваю своих инсбрукских друзей, оказывается, что мало кто из них слышал о лагере и никто не был на том месте, где он находился. Как будто ничего такого и не было в истории Инсбрука.

А мне это странно потому, что в последний период своего существования Райхенау оказался перевалочным пунктом для 139 именитых заключенных. В апреле 1945 года несколько человек (в том числе и Гофер) напели Гитлеру в уши, что Тироль можно удержать, подобно горной крепости, и продолжить борьбу уже оттуда, и поэтому особо ценных заключенных из семнадцати стран рассадили по автобусам и отправили в Инсбрук. Наверное, из них планировали сделать заложников, из-за которых можно было бы поторговаться на переговорах с союзниками.

Среди них были последний до аншлюса канцлер Австрии Курт фон Шушниг с женой Верой, бывший премьер-министр Франции (а потом и президент) Леон Блюм с женой Жанной, принц Ксавье Бурбон-Пармский и человек десять из семьи Клауса Шенка, графа фон Штауфенберга, чей портфель, начиненный взрывчаткой, 20 июля 1944 года чуть не отправил Гитлера к праотцам. Эти последние были арестованы согласно нацистскому принципу коллективной семейной ответственности. Оказались в лагере и тринадцать британских военнослужащих.

46. Марта Зальцер

Поэтому всех этих VIP-персон перевели в Южный Тироль, в гостиницу, откуда – после нескольких тревожных дней в мае 1945 года, когда было совершенно неизвестно, что их ждет: расстрел перепуганными, нервными охранниками или освобождение, – их в конце концов передали американцам.

Куцый памятник с уклончивой надписью, установленный в Райхенау, приводит меня в бешенство. Я пристаю к историкам Инсбрука, можно ли как-то его улучшить. Все соглашаются, что он ни о чем не говорит, но, кажется, никто и не думает, как сделать его более выразительным. Это никого не волнует. От меня как будто отмахиваются.

Ладно, пусть о Райхенау почти совсем не помнят, но я решительно против того, чтобы Эгон, Марта, Зигфрид и София затерялись где-то в анналах истории. Я знаю, что мне нужно придумать, как спасти их от исчезновения.

Но больше всего я думаю о тех письмах, которыми в 1939 году София и Марта отважно обменивались с Куртом, своим внуком и племянником; эмоциональная связь соединяла поколения, и границы ей не мешали. Я представляю, как боялся и волновался Курт, когда отправлял им письма, но не получал ответов. Мне интересно, как Курт, которому в 1946 году исполнился 21 год, отнесся к сообщению Эрвина о том, что его добрейшие бабушка и тетка были убиты.

Я теперь понимаю, почему Курт держал на прикроватном столике фотографию Софии, читающей книгу на скамейке в Игльсе, и почему в его голосе слышалась печаль, когда он объяснял, кто это такая, – и при этом ни слова не говорил о том, что с ней произошло. Чувствовал ли он себя ответственным? Определила ли их смерть его отношение к правде и сформировала ли характер: ему стало совершенно до лампочки, говорил он нам правду или врал?

Дома, в Лондоне, я снова возвращаюсь к семейным фотографиям, которые дал мне Том Зальцер. Среди них есть парадный портрет семи членов семьи, сделанный до Первой мировой войны. Есть и более поздний снимок Марты средних лет: на ее губах играет тонкая улыбка, она смотрит прямо в камеру – а вот теперь и на меня. На ней черное бархатное платье простого покроя, в руках – нечто вроде муфты из темного меха. Стиль очень сдержанный, совсем не такой, как у расшитого бисером платья сложного кроя, в котором она запечатлена на более раннем портрете. Я представляю себе, как тщательно она выбирала материал из запасов Зигфрида и как заказывала это платье местной портнихе.