Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

пыталась как-то вмешаться. Янис сказал: «Брось. Она — взрослый человек. Жизнь подскажет, как лучше».

Не подсказала...

И вот Янис умер. Я попросила Малду обзвонить боевых товарищей: он был одним из нас, и, что бы там ни происходило, мы, фронтовики, должны держаться вместе до последнего часа на этой земле.

Не мне судить его. Может быть, лишь сейчас, окончательно потеряв его, я с предельной ясностью поняла, что он пытался самоутверждаться как мужчина: оберегал свое единовластие в доме, стремился к упрочению отцовства сомнительной ценой рабского преклонения перед нашей приемной дочерью; требовал безукоснительного сохранения угодного ему порядка, начиная с поддержания определенной температуры воздуха в нашей комнате и кончая выбором телевизионной программы и временем сна. Зато я никогда не чувствовала себя женщиной — подругой и возлюбленной...»

Я всегда просматриваю объявления в траурной рамке. И однажды в «Ригас Балсс» наткнулась на такое: «Умер мой горячо любимый муж Янис Заур... Скорбящая жена Ивета Зауре». Я и не подумала, что это тот Янис — разведчик. Ведь его жену звали Диной! Да и разве мало в Латвии Зауров? Только позже Малда объяснила мне.

— Бедная Дина, — сказала я. — Непременно схожу к ней.

— Сходить, конечно, можно и нужно. Учти только, что смерть Яниса ничего уже не могла изменить к худшему. Женскую долю ее он искалечил, отнял и последнюю надежду — дочь. Избаловал девчонку так, что ничего путного из нее не вышло. По-моему, Дине горевать не о чем. Может, бог даст, еще встретит порядочного человека... Так что, когда пойдешь, о Янисе не сокрушайся...

«Как хочется тишины, покоя. Но тишины нет. В нашей огромной квартире шесть семей. Малда как-то сказала, что Ингрида обещала похлопотать у начальства, чтобы мне выделили однокомнатную квартиру. Вот было бы счастье! Она еще сказала, что такая квартира будто бы положена мне по закону. Теперь появилась мода кочевать из одного нового дома в еще более благоустроенный. Старые квартиры оставляют детям, а ради расширения площади прописывают «мертвые души». Она права: так сегодня поступают, но, к счастью, не все. Рабочие себе такого не позволяют, а если уж приходится совсем туго, долго и усердно собирают деньги на кооператив. Ну, а кто же из фронтовых девчонок живет в роскошных квартирах? Вот Рута: с одной ногой — на шестом этаже без лифта! А сама Ингрида? Читала в ее «Биографии одного поколения»: тридцать лет без удобств и кухни; бюрократы не сочли нужным дать ей что-нибудь получше, а мы, ветераны, требовать не умеем, скромничаем.

Мне тоже нужна самая малость. Я ведь одна. Лена который уж год под собственной крышей. Не исключено, что у нее живет какой-нибудь парень. Это мне бы надо знать точно, но я не знаю. Устала быть следопытом. После похорон Яниса она подошла ко мне, обняла, поцеловала: «Бедный папочка, не спутался бы с этой — жил бы еще да жил!» Я ожидала, что она пожалеет и меня, посочувствует, скажет, как в детстве, «мамочка»; тогда я, наверное, забыла бы прошлое, простила все на свете. Но она не сказала...

За какие грехи судьба отняла у меня счастье жены и матери? А начало ведь было! Какой радостной прибежала однажды Леночка из школы: «Мамочка, я сегодня получила отметку! Первую в жизни!» — «Ты у нас молодец!» — поцеловала я ее. «Смотри!» — и она гордо протянула дневник. Там была двойка. Я смутилась. Только что я ее похвалила. Что сказать теперь? Что это самая плохая отметка, которая никого не радует, но всех огорчает? Но можно ли было разрушать ее самую первую школьную радость?

Из школы она всегда возвращалась бегом, вприпрыжку, возбужденная и уже с порога начинала делиться новостями. Были они примерно такими: «Учительница наша совершенно ничего не знает, все спрашивает у нас». Или: «Теперь я могу больше в школу не ходить: учительница сама уже немножко научилась, велит нам сидеть тихо и слушать ее, а мне так совсем не интересно».

Янис прямо-таки таял от ее рассуждений и спокойно расписывался под двойками и замечаниями. У него возникла собственная педагогическая теория: ребенку нужно позволить свободно развиваться. В это развитие входили импортные сапоги — в четвертом классе, магнитофон — в седьмом, кружевное белье и воротник из чернобурки — в девятом. Я годами носила одни туфли, у Лены же валялось пар пять. Я возражала, но у Яниса на все было одно оправдание: «Пусть ей достанется все то, что у нас отняла война». — «Но мы ведь лишаем ее чувства удовлетворения плодами собственного труда!»

Самый острый конфликт, пожалуй, произошел между мной и Леной, когда ее класс собирался на экскурсию в Ленинград. Я говорила о блокаде, о страданиях людей, о цене хлеба, стуже и мужестве. Она, никак не отзываясь на мои слова, укладывала чемодан.

— Ты меня слушаешь?

— М-м... Да, конечно. Все это я уже слышала тысячу раз.

Я смолкла и тут явственно услышала, как булькает жидкость. Чемодан был полон бутылок с водкой и дешевым вином. Сказалась моя военная выдержка, иначе... Так и подмывало взять бутылку и треснуть ее, пятнадцатилетнюю, по лбу. Бутылки я все же перебила все до последней. Девчонка стояла не шелохнувшись, пока на полу вырастала гора осколков, а вокруг растекалась лужа.

— Эх ты! — протянула она затем сожалеющим и осуждающим голосом. — А мы-то хоть в Ленинграде думали повеселиться... Ну ничего, другие захватят.

В тот день она впервые сказала мне: «Ты ведешь себя как динозавр. Ты самое настоящее ретро. В эпоху научно-технической революции нечего строить из себя недотрогу».

В чемодане были еще губная помада, тушь для ресниц, пудра. Косметика, о которой мое поколение и знать не знало. А может, были там и те таблетки, которыми сегодня пользуются молодые девушки, чтобы избежать последствий случайных связей. Я бы и этому не удивилась.

На динозавра я не обиделась. Было мучительно жаль Лену, подобранную крошечным младенцем в лесу, самоотверженно выхоженную бывшим военврачом Айной, — ее, которую я, бывший снайпер, хотела вырастить достойным человеком. Мне это не удалось, и это самое горшее в моей жизни. Почему так получилось?

Говорят, будто, не испытав беды, человек не обретает представления о счастье, а главное — не способен на отзывчивость и сострадание. И на ответственность за других.

Достаточно ли на уроках истории рассказать о блокаде