Архипелаг Исчезающих Островов - Леонид Платов

Приливы и отливы — явление обычное на море, Повинуясь действию притяжения луны, огромные массы воды ритмично набегают на берег и медленно отступают от него. Но здесь, в царстве пловучих льдов, знакомое каждому человеку явление казалось грандиозным и ужасным. Дрожащие серебряные лучи, протянувшись с неба, притягивали льдины, волокли их, как на буксире, громоздили друг на друга…

Небо было ясно. Тучи умчались за горизонт, и снег-позёмка с шорохом несся понизу.

Морозило все крепче и крепче, было трудно дышать. Потрескивали деревянные части судна.

Дрейфующие льды, сжимаясь и разжимаясь, уносили нас на северо-запад, к заветному “белому пятну”.

Мы дрейфовали третью неделю, томительно медленно подвигаясь к “белому пятну”, описывая по морю причудливые выкрутасы.

Кое-где приходилось вежливенько просить посторониться наседавшие на корабль льдины, “чуть-чуть” раздвигать их локотками.

Раз или два в день, не реже, начинала громыхать наша рында, и все по ледовой тревоге выбегали наверх.

Этой осенью в распоряжении Сабирова были электродетонаторы. Они значительно упрощали дело. С помощью специального индуктора старший помощник взрывал лед одновременно в нескольких лунках. Это производило внушительное впечатление.

— Честью просят, честью просят, — бормотал Сабиров, возвращаясь на борт.

— Кого это — честью, Сабиров?

— Известно кого: пловучие льды.

Подле пего, сохраняя озабоченно-достойный вид, торчал Союшкин. Пенсне его, закрепленное за ушами веревочками и проволочками, было закопчено, в руках он горделиво держал ящик с индуктором.

Да, он становился приемлемее, лучше день ото дня.

Союшкин хорошо показал себя в моменты опасности, заслужил даже одобрение скупого на похвалы Федосеича, до крови стер руки, откачивая воду во время крена, — вообще не ударил лицом в грязь. Что же касается его непосредственной научной работы, то тут он, аккуратист и педант, был незаменим. Учтя особенности его характера, Андрей дополнительно возложил на нашего гидрогеолога обязанность заведующего аварийными запасами, и теперь то в одном, то в другом отсеке раздавался тонкий, скрипучий голос с бранчливыми интонациями.

Странно, что даже голос его теперь не казался мне таким противным, как раньше.

“Что ж, — думал я, — в конце концов, он — наш, советский человек. Не в безвоздушном же пространстве жил он все это время! Учился в советском вузе, работал в научно-исследовательском институте…”

И он уже не домогался дружбы со мной и Андреем, как в детстве в Весьегонске. Держался не назойливо, с достоинством, называя нас только на “вы” и по имени-отчеству. А главное, после неудачи первого похода не проявил злорадства, не стал повторять, как сделали бы некоторые на его месте: “Что я говорил?” Наоборот, будучи в Москве, Союшкин всюду и везде с присущей ему, выматывавшей душу обстоятельностью доказывал, что участники экспедиции (“к которым и я имею честь принадлежать”, — скромно добавлял он) сделали в походе все, что могли, и даже больше того.

Сознаюсь, раньше я думал о нем хуже.

Но в существование Земли Ветлугина он по-прежнему не верил или делал вид, что не верит.

— В прошлом году вы видели торосы, Алексей Петрович, — говорил он, печально склоняя голову набок. — Это были торосы, уверяю вас. Особенности вечернего света, мелькнувший солнечный луч, может быть низко опустившееся облачко…

Даже обычно снисходительный Степан Иванович, послушав его, махал рукой, вставал и уходил из кают-компании. Он уходил, придерживаясь за стены, за стулья, медленно шаркая ногами.

Наш парторг был болен. Трудности прошлогодней экспедиции не прошли даром. Обострился его старый “фронтовой” ревматизм. Желая обязательно участвовать во второй экспедиции, Степан Иванович умолчал о болезни. Да в Москве она и не очень донимала, по его словам. Однако в море болезнь обострилась.

— Ну можно ли так, Степан Иванович! — журил его Андрей. — Положительный, уже немолодой человек… Не ожидал от вас, честное слово…

Степан Иванович сконфуженно покряхтывал. Он действительно был много старше остальных участников экспедиции (за исключением Федосеича). Но, видно, таинственная Земля Ветлугина, прятавшаяся где-то среди высоких торосов Восточно-Сибирского моря, околдовала и его, манила, непреодолимо притягивала к себе…

Переламывая себя, силой воли преодолевая болезнь, Степан Иванович продолжал работать в качестве гидробиолога и выполнять многообразные обязанности парторга экспедиции.

Все знали на корабле, что парторг болен, и это придавало особый вес каждому его слову. Он показывал пример подлинно советского отношения к своему долгу, презрения к трудностям, опасностям, болезням.

Издали мы угадывали его приближение по характерному медленному шарканью. Вот шаги остановились у порога кают-компании. Все, не сговариваясь, быстро отворачиваются от двери, сдвигают головы, принимаются разговаривать — громко, с оживлением.

Неделикатно было бы глазеть на Степана Ивановича, когда он переступает порог. Это дается ему с трудом. Нагнувшись, обеими руками он приподнимает одну ногу и с большой осторожностью переносит по ту сторону порога. Потом проделывает то же с другой ногой.

— А, вот и Степан Иванович! — восклицает кто-нибудь, когда Степан Иванович уже очутится в кают-компании, и тогда все оглядываются с деланным удивлением.

Не раз Андрей предлагал вызвать по радио самолет для его эвакуации на Большую землю, но парторг неизменно отвечал отказом.

— Вам же трудно ходить, Степан Иванович! — вмешивался я в разговор.

— Ну, трудно… Мало ли чего!.. И что это за слово такое — “трудно”! — неохотно отвечал Степан Иванович. Но однажды, во время вечернего чаепития, он настроился на более обстоятельный ответ.

— Чтобы не надоедали больше уговорами, коротенькую историю расскажу… Вы, наверно, не знаете, что я в гражданскую войну у Фрунзе ординарцем служил? Да, было такое дело… Никогда не забуду, как его в первый раз сопровождал. И Фрунзе сам и мы, его ординарцы, конечно, верхом. Ездил Михаил Васильевич прекрасно, посадка замечательная. Но что за странность? Смотрю: влезет на коня, наклонится, потрет колено и опять в седло. Шепотом спрашиваю другого ординарца: зачем это он? Ординарец нахмурился, цыкнул на меня. Потом уж узнал: жандармы повредили Михаилу Васильевичу сустав во время ареста в 1905 году. С той поры коленная чашечка сдвигалась, выскакивала, если подолгу находился в седле. Приходилось ее вправлять, ставить на место — и все это, заметьте, без единого слова жалобы, молча, отвернувшись в сторонку. Надо было Михаилу Васильевичу ездить верхом, он и ездил, несмотря ни на что, как бы там ему ни было больно, трудно!.. “Надо” — вот большевистское слово!.. А вы говорите — “трудно”…

Нам нелегко было бы расстаться со Степаном Ивановичем. Он обладал умением настоящего коммуниста благотворно влиять на людей, пробуждая и развивая лучшее, что было в них. Был он какой-то очень простой, ровный в обращении, душевный человек. В самый лютый холод было теплее возле него.