Жизнь Бальзака - Грэм Робб

Через несколько недель Бальзак вычитывал корректуру романа «Не трогайте топор», написанного под влиянием романа с маркизой де Кастри. На последней странице он приписал волшебную дату: «Женева, Пре-Левек, 26 января 1834 г.». Дата знаменовала собой победу над прошлым и, как он надеялся, начало новой эры.

После сорока семи дней блаженства Бальзак в начале февраля 1834 г. вернулся в Париж, перейдя Юрские горы пешком. Он сразу же погрузился в пучину домашних дел, которые едва ли соответствуют выражению «жизнь холостяка». Письмо, в котором он с восторгом описывает сестре Лоре свою прекрасную графиню, содержало следующую бомбу, оброненную походя, даже не начиная нового предложения: «… другая тайна, которую я хочу тебе поведать, заключается в том, что я стал отцом и отныне несу ответственность за сладчайшее существо, невиннейшее создание, которое когда-либо падало с неба, как цветок. Она приходит навещать меня тайно, не прося меня ни писать, ни заботиться о ней, и говорит: “Люби меня год, а я буду любить тебя всю жизнь!”»630

Личность матери ребенка Бальзака много лет оставалась тайной. К счастью, в своем желании как-то отметить важное событие Бальзак оставил несколько подсказок. Второе издание «Евгении Гранде» посвящалось некой «Марии», чье имя уже фигурировало в эпилоге первого издания и чей «портрет», по словам автора, служит «изящнейшим украшением этого произведения». Вдобавок в рукописи обнаруживается, что ссылка на «материнство» Марии была удалена перед публикацией. Бельгийский библиограф и текстолог Спульберг де Ловенжуль предположил, что Мария – это Мария дю Фресне, которой Бальзак в 1847 г. завещал распятие631. Через несколько десятилетий еще два бальзаковеда решили выяснить, прав ли он632.

Наследники не всегда охотно пускают в семейные архивы тех, кто предполагает наличие побочной линии, особенно если речь идет о знаменитости. Однако в 1946 г. племянник дочери Бальзака с радостью подтвердил часть гипотезы. Мария дю Фресне, родившаяся в 1809 г., была дочерью мелкой писательницы Адели Даминуа. Среди ее бумаг нашелся экземпляр второго издания «Евгении Гранде», в котором впервые появилось посвящение «Марии». Как ни странно, страница с посвящением взята из позднейшего издания романа, который был опубликован лишь после 1870 г., через двадцать лет после смерти Бальзака. Внимательный осмотр переплета показал, что страницу вшили фиолетовой нитью. Видимо, произошло следующее. Получив от Бальзака книгу, Мария вырвала страницу с компрометирующей ее надписью, чтобы ее не нашел муж. Затем, некоторое время спустя после смерти мужа в 1866 г., она взяла посвящение из последующего издания и восстановила свое имя в нужном месте. То, что она сделала это почти через сорок лет после того, как предложила себя Бальзаку, предполагает, что она сдержала слово: «Люби меня год, а я буду любить тебя всю свою жизнь!»…

Бальзака новость об отцовстве обрадовала – так обрадовала, что он стал называть себя «отцом» задолго до рождения ребенка, так же как он объявлял романы «законченными», как только решал их написать. Марию Каролину зачали лишь в сентябре 1832 г., до отъезда Бальзака в Невшатель, а родилась она в Сартрувилле (где у М. дю Фресне имелся дом) 4 июня 1834 г. Племянник вспоминал, что слышал от своей тетки, Марии Каролины, что Бальзак приходил к ней на первое причастие и часто навещал ее. Он интересовался ее успехами и играл с ней. Воспоминания согласуются с двумя краткими упоминаниями девочки в письмах Эвелине. Бальзак написал ей о дочери гораздо позже, в 1848 г., считая, что уже может поведать старые тайны: «Я люблю Анну (дочь Эвелины. – Авт.) несравненно больше той девочки, которую я вижу раз в десять лет», «Два послания приглашали меня встретиться с мадемуазель Марией завтра в два часа на Елисейских Полях, чтобы я увидел, какой она стала красавицей»633. Слово «встретиться» подчеркнуто, подразумевая, что, подобно многим тайным любовникам и отцам в «Человеческой комедии»634, Бальзаку приходилось довольствоваться беглым взглядом, «случайной» встречей в людном месте. Любопытно, всего через полгода после рождения Марии, в другой предостерегающей сцене, он показал, как отец Горио семенит по Елисейским Полям в солнечные дни, чтобы посмотреть, как его дочери проезжают мимо в каретах635.

У нас нет стопроцентных доказательств отцовства Бальзака, но сам он, очевидно, верил своей любовнице. Портрет Марии Каролины в юности не может служить научным доказательством, но можно сказать с уверенностью, что импозантное, благородное лицо, большая голова, выразительный нос и черные живые глаза определенно не свидетельствуют о противном. Мать Марии Каролины ее внучатый племянник запомнил женщиной крупной, непривлекательной, даже мужеподобной, с рябым лицом; но Бальзак видел в ней мать своего ребенка. И хотя, как подметил Суинберн, не многие писатели настолько жестоки к своим «детям», Бальзак иногда бывал более любящим, чем его персонажи, даже в создании портретов. «Я недостаточно красива для него», – думает Евгения, когда влюбляется в своего красивого кузена Шарля.

«Бедняжка была к себе несправедлива… У нее была большая голова, мужской лоб, очерченный, однако, изящно, как у Фидиева Юпитера… Черты округлого лица ее, когда-то свежего и румяного, огрубели от оспы… Нос был немного крупен, но гармонировал с ее ртом; алые губы, усеянные множеством черточек, были исполнены любви и доброты. Шея отличалась совершенством формы. Полная грудь, тщательно сокрытая, привлекала взгляд и будила воображение; конечно, Евгении не хватало изящества, которое придает женщине искусный туалет… но она была прекрасна той величавой красотой, которую сразу увидит плененный взор художника»636.

Весь этот тайный роман был заключен в рукописи, которую Бальзак отвез Эвелине в Женеву; но, хотя она и расспрашивала его о некоторых женщинах, чьи портреты он рисовал, похоже, она не ревновала его к Евгении Гранде. При описании прототипов своих героинь Бальзак бывал изобретательным, как всякий критик. В конце романа ему удалось посвятить его обеим своим любовницам одновременно, а эпилог служит данью его успеха в любовных делах и способности любить больше одной «единственной» женщины. Он признавался, что какие-то стороны рассказа, возможно, преувеличены, но умолял читателей о снисходительности к «терпеливому монаху в его келье, скромному почитателю Розы мира, Марии, прекрасного воплощения всего ее пола, а Мария была подобна Еве, и обе женщины будут польщены». «Позвольте мне сократить ваше имя, – просит он Эвелину, – чтобы оно более ясно говорило, что вы для меня – единственная женщина на свете».

Через день после того, как он узнал о беременности Марии, он написал Эвелине «о хорошей новости»: в четверг «Этюды о нравах» купит новый издатель. Будущий шедевр обрел дом. И ей не следует так беспокоиться о небольшой заминке в переписке: он думает о ней все время, и ее подозрения постыдны. «Любовь не может жить без доверия».

Судя по всему, видимо, он не слишком обманывал Эвелину. В письме к сестре Лоре он перечисляет знакомых женщин, которым нельзя было сообщить о его отцовстве: Зюльма, «важная дама» (Анриетта де Кастри), г-жа де Берни, «которая охраняет меня ревностнее, чем молодая мать – свое молоко». А потом, словно для того, чтобы еще больше все запутать, он упоминает таинственное создание, которое так и не было опознано и, наверное, уже не будет: «Как не могу я ни в чем признаться и той, которая требует свою ежедневную порцию любви. Хотя она чувственна, как тысяча кошек, ее не назовешь ни изящной, ни женственной»637.