Вишневые воры - Сарей Уокер

полностью раздетой. Я мягко провела руками по телу – оно чутко отзывалось на каждое прикосновение. Меня возбуждала мысль о том, что за мной сейчас мог бы кто-то подглядывать, как тогда, много лет назад, я подглядывала за Вероникой.

Я сняла зеркало с гвоздя на дверце шкафа и положила его на пол, присев над ним на корточках, чтобы разглядеть себя. Несколько минут я исследовала то, что вижу, открывая слой за слоем, а потом схватила со стола альбом и карандаш и принялась зарисовывать увиденное, в мельчайших подробностях, словно создавая карту неизведанной территории. Я сделала несколько рисунков, размышляя о том, как их можно будет использовать для своих цветочных картин, картин с ирисом, как когда-то это сделала Дафни.

Рисование не успокоило моего желания, и я отложила альбом и забралась в постель, наслаждаясь прикосновением холодной простыни к коже. Я переворачивалась с боку на бок, дотрагиваясь до себя и чувствуя, как пульсирует все мое тело, словно пронзенное током. Взглянув на «Белый ирис» на моем столе, я представила Веронику, вызвала в своей памяти образ ее почти обнаженного тела. Она смотрела на меня, упиваясь наслаждением, которое давала мне. Потом она забралась ко мне в постель – вместе со Сьюзен, девочкой из моего класса. Не знаю, как в моих фантазиях оказалась Сьюзен, но она уже расстегивала свою брошку со шмелем и снимала блузку, забираясь на меня сверху. Вскоре с моих губ сорвался протяжный стон.

Потом я приняла ванну, какое-то время чувствуя себя – как сказала бы Зили – сказочно; ароматная вода нежно омывала меня волнами, как горячий источник. Но постепенно эти волны превратились в волны омерзения – я вдруг перестала понимать, что со мной и почему я чувствую все это. Мне стало стыдно от того, о чем я мечтала и как трогала себя. Я имела наглость судить о выборе Вероники, хотя где-то в глубине души просто завидовала тому, что она пытается вести нормальную жизнь. Мне же, по целому ряду причин, жить такой жизнью было не суждено.

Лежа в ванной, я представила Веронику вместе с Клайдом. Фотографии Клайда в газете не было, поэтому мне пришлось додумать его самой, и, когда я попыталась представить себе его, в моих мыслях, как легкая дымка, возник Сэм Кольт. С того ужина я старалась не думать о нем, хотя понимала, как это глупо: пытаться вытеснить его – и опасность, связанную с ним, – из своей головы.

Как и моя мать, какие-то вещи я иногда просто знала. И во мне росло подозрение, которое я не могла больше игнорировать.

Я вылезла из ванной, оделась и отправилась готовить ланч. Проходя через холл по пути на кухню, я подняла трубку и позвонила в особняк Флоренс. Когда она ответила сама, я положила трубку.

После ланча я решила перестать откладывать работу над заданием Нелло и вышла на террасу. Выдающихся успехов я от себя не ждала, поэтому решила взять маленький холст, который когда-то испортила случайным мазком зеленой краски. Я поставила холст на мольберт и надела фартук. В качестве модели я выбрала Зили, а с учетом того, что сейчас чувствовала по отношению к ней, основной эмоцией был назначен страх. Я порылась в коробке с красками, пытаясь подобрать нужный цвет. Очевидным выбором для изображения липкого, нутряного ужаса был черный, но мне казалось, что с этим я не справлюсь, поэтому я взяла тюбик с красно-фиолетовой краской – это был темный, ранящий красный цвет, который преследует. Я не стала разводить палитру, а просто выдавила шарик краски на старую кисть и атаковала холст несколькими агрессивными мазками. Ведь чем еще был страх, если не атакой, внезапным нападением? Я делала мазки, надеясь, что они отразят мои чувства, мой страх за Зили – где она была? с кем она была? – потому что к тому времени я уже поняла, что точно не с Флоренс.

Я понятия не имела, как должно выглядеть абстрактное выражение моего страха. Рисовать предметы и людей было легче, к этому я привыкла: я изображала Эстер в свадебном платье, Розалинду танцующей с Родериком, Каллу собирающейся на свидание с Тедди. Моменты страха заполняли мое прошлое и размечали настоящее, но придать им абстрактную форму было сложно – всем этим тошнотворным ощущениям, ужасу перед лицом неизведанного.

Я нанесла на холст резкий, похожий на рану мазок красно-фиолетового, затем еще один. Я вызвала в памяти картины в музее – «Горы и море» и «Память о моей матери» – и то, как они передавали движение, объемность и тайну, в особенности то, какие эмоции сообщала вторая картина. Выплескивая свой страх на холст, я положила его на пол и стала разбрызгивать поверх него краску, как, по рассказам Нелло, это делал Джексон Поллок. Тюбик с красно-фиолетовым был уже на исходе, а страха в своем произведении я пока не видела.

Прошло больше часа, а я все рисовала и рисовала, стараясь забыться в работе, – погрузиться в искусство всегда было для меня величайшим удовольствием. Но это задание сильно отличалось от того, что я делала раньше. Мне было не по себе и от этого нового опыта, и от нежеланных эмоций, которые он вызывал. Я рисовала, чувствуя беспокойство и с каждым мазком думая о том, что моя сестра мне лжет, пока наконец мой страх не слился в единое целое с красными ранами на холсте.

В своей записке Зили просила не ждать ее, поэтому я легла спать и даже не слышала, как она вернулась, а с утра, когда я открыла глаза, она уже собралась уходить. Чем бы она ни занималась, за это время она превратилась в ночное существо, появляясь и исчезая в начале и конце моего дня, стараясь не попадаться никому на глаза.

– Прости, если разбудила, – сказала она, бросая в сумочку пудру. – Я ухожу на весь день. – На ней было платье на бретельках, которое я никогда раньше не видела; ее голые, загорелые плечи были выставлены на всеобщее обозрение.

Я не стала спрашивать, куда она направляется, но она все равно пояснила:

– Мы с Флоренс и Эдвином снова едем кататься на яхте. Это так весело!

Я приподнялась, разглядывая ее. По сравнению с ней я казалась себе измятой и сморщенной изюминкой.

– Ты слышала, что я сказала? – нетерпеливо спросила она.

– Ты едешь кататься на яхте, – сказала я и снова опустила голову на подушку.

В тот день, оставшись одна, я достала наброски, которые сделала, когда рисовала себя, и попыталась преобразовать их в цветы. Но это оказалось гораздо труднее, чем я думала, и после нескольких часов напряженной работы за столом я решила, что, для того чтобы добиться эффекта, которого так искусно добилась Дафни на своей картине с ирисом, нужно обладать гораздо более глубокими познаниями в женской анатомии – такими, какими обладает орнитолог, изучивший каждое перышко пустельги или оляпки. Я не знала, как мне получить этот опыт, и мысль об этом граничила с непристойностями.

Я засунула альбом поглубже в шкаф, чтобы спрятать его от чужих глаз, и собиралась прокатиться на машине, когда услышала, что в холле открылась дверь. К моему удивлению, на кухне я нашла Зили, шурующую по шкафчикам.

– Не ожидала, что ты уже здесь, – сказала я, пристально разглядывая ее и пытаясь понять, действительно ли она каталась на яхте. Ее кожа и правда немного обгорела на солнце.

– Мы несколько часов провели на заливе, – сказала она, открывая пачку крекеров. – Это было восхитительно, но в какой-то момент все захотели вернуться.

– Если ты голодна, мы можем поужинать пораньше, – сказала я, радуясь возможности провести с ней побольше времени в надежде на то, что она хоть что-нибудь мне расскажет. – Говорят, в Гринвиче открылся новый китайский ресторан. Хочешь, съездим туда?

– Не сегодня, – сказала она. – Я вернулась только чтобы принять ванну и переодеться. Вечером я ужинаю с Эдвином и Флоренс, она собирается приготовить моллюсков, которые мы купили.

– Ну прямо три мушкетера, – сказала я, удивляясь. – Им явно стоит взять тебя с собой в поездку на медовый месяц.

Она перестала жевать крекер и натужно улыбнулась. Я хотела сказать ей, что знаю о ее