Елизавета Петровна - Николай Павленко

— Бог свидетель, как я плакала, когда вы по приезде вашем в Россию, вы были при смерти больны, а вы потом не хотели мне кланяться как следует, вы считали себя умнее всех, вы вмешивались во многие дела, которые вас не касались, я бы не посмела этого сделать при императрице Анне. Как, например, смели вы посылать приказание фельдмаршалу Апраксину?

— Я?! Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания.

— Как, вы будете запираться, что не писали к нему? Ваши письма там (она показала рукой на туалет). Ведь вам было запрещено писать.

— Правда, я нарушила это запрещение и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что я никогда не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах насчет его поведения.

— А зачем вы ему это писали?

— Затем, что очень его любила и потому просила исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением внука, третье — поздравление с Новым годом.

— Бестужев говорит, что было много других писем.

— Если Бестужев это говорит, то он лжет.

— Хорошо, если он на вас лжет, то я велю его пытать.

— В вашей воле делать все то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.

В разговор, продолжавшийся полтора часа, вмешивался Петр Федорович с нападками на супругу. Наконец, императрица после продолжительного раздумья подошла к великой княгине и тихонько ей сказала:

— Мне много нужно было бы сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу еще больше вас поссорить.

— Я также не могу говорить, как ни сильно мое желание открыть вам мое сердце и душу.

Последние слова так растрогали императрицу, что на глазах у нее появились слезы.

Неизвестно, вспоминала ли Елизавета Петровна после этого диалога о событии восемнадцатилетней давности, когда она сама, будучи цесаревной, вела аналогичный разговор с правительницей Анной Леопольдовной. Тогда допрашивала правительница, а цесаревна ловко отметала ее подозрения о готовившемся перевороте, и, по одним свидетельствам, обе собеседницы вышли из комнаты раскрасневшимися от раздражения, по другим — прослезившимися от умиления.

Теперь в роли следователя выступала императрица, а в роли изворотливой обвиняемой — великая княгиня. Что касается результата того и другого разговора, то он примерно одинаков — в душе и сердце собеседниц появилось некоторое успокоение.

Второе свидание с глазу на глаз между императрицей и великой княгиней состоялось, первая повторяла тот же вопрос о числе писем, отправленных Апраксину, а вторая столь же упорно твердила о трех. Елизавета решила сор из избы не выносить — в конце концов, семейный конфликт был улажен.

После года с лишним содержания Бестужева под домашним арестом, 5 апреля 1759 года, был обнародован манифест о его винах. Манифест обошел молчанием обвинение Бестужева в том, что он дал распоряжение Апраксину не преследовать разгромленного противника и вернуться к своим границам. Перечисленные манифестом вины Бестужева дают повод полагать, что они относятся не к прусской кампании Апраксина, а ко всему времени его канцлерства, причем формулировки настолько общи, что современникам и потомкам остается лишь догадываться о конкретном содержании вины канцлера.

Манифест обвинял канцлера в пяти преступлениях: 1) присвоил себе «многие, не принадлежавшие ему дела», искал способы «удовольствовать безмерное свое тщеславие и властолюбие»; 2) не выполнял повеления императрицы, если они не соответствовали его «самолюбивым хотениям»; 3) «не доносил и умышленно для своих пристрастий и видов таил» сведения об ожидаемых для империи опасностях; 4) собственные повеления считал важнее «наших», то есть императрицы; 5) «обносил наследника и великую княгиню», а также выражал «недоброхотство к нашей особе и к нашему здоровью».

Составители манифеста, похоже, вспомнили грехи канцлера не только близкого, но и далекого прошлого: его внешнеполитический курс, противоречивший курсу императрицы и ее окружения, его дважды заявленную просьбу об отставке, его жалобы иноземным дипломатам о нежелании Елизаветы заниматься государственными делами, отмеченную им же манеру сталкивать старый двор с молодым — на создаваемых им противоречиях ему удавалось столь долго продержаться на должности канцлера.

Бестужева приговорили к смертной казни. Императрица смягчила приговор и определила ссылку в собственную деревню, где ему «жить под караулом, дабы других охранить от уловления мерзкими ухищрениями сего в том состарившегося злодея».

Обычно вступление на престол нового государя или государыни сопровождалось всякого рода милостями, в том числе и амнистией осужденных в предшествующее царствование. Петр III оставил в силе приговор Елизаветы, и Бестужев по-прежнему коротал время в деревне Горетово. Лишь Екатерина II после восшествия на престол амнистировала канцлера, вернула ему все чины и в указе заявила о необоснованной расправе с ним, совершенной Елизаветой по представлению лиц, ее окружавших, его недоброжелателей. С этой оценкой, пожалуй, можно согласиться, ибо так называемые «злодейские поступки» Алексея Петровича Елизавета терпела в течение 17 лет, и о них вспомнили, когда противникам канцлера удалось одолеть его. К падению Бестужева были причастны не только противники его внутри страны, но и иностранные дворы, союзу с которыми он противился.

У Екатерины II Бестужев пользовался милостями: она часто призывала его для советов, назначила ему пенсион в 20 тысяч рублей в год. Однако и она охладела к нему, после того как Бестужев выступил в защиту Арсения Мацеевича, фанатичного противника секуляризации церковных владений, осуществленной императрицей. Умер А. П. Бестужев в 1766 году.

Из Петербурга перенесемся опять на театр военных действий. Как упоминалось выше, главнокомандующим вместо смещенного С. Ф. Апраксина был назначен родившийся в 1702 году в России англичанин Виллим Виллимович Фермор. По сравнению с Апраксиным, он будто бы имел более основательную, чем тот, военную подготовку — участвовал в двух войнах царствования Анны Иоанновны и в войне со Швецией 1741–1743 годов. Однако опытом командования крупными соединениями Фермор, как и его предшественник, не располагал: он был командиром полка, выполнял обязанности генерал-квартирмейстера, а с 1747 года в чине генерал-лейтенанта, а затем генерал-аншефа возглавил Канцелярию от строений и руководил строительством императорских дворцов как в столице, так и в ее окрестностях. Поскольку Елизавета увлекалась строительством, Фермор стал ей известен, часто общался с ней и пользовался ее благосклонным отношением, чему и обязан назначением главнокомандующим. Популярностью он в армии не пользовался отчасти потому, что его воспринимали как иноземца, а отчасти из-за высокомерного и пренебрежительного отношения к русским генералам и солдатам. По справедливому отзыву современника, Фермор был «хорошим интендантом, в армии, однако, был плохим боевым генералом».