Башня. Новый Ковчег-3 - Ольга Скляренко

— Ваня, погоди, я тебя провожу.

— Не надо, Любаш, сам дойду, не маленький. Ну, чего ты?

— Да я в прачечную собиралась вещи отнести, а это по дороге. Мне всё равно туда надо.

Кир понял, что мама так не хочет расставаться с отцом, что придумывает любой предлог, чтобы подольше побыть с ним. Наверное, впервые, за все свои девятнадцать лет он подумал, что его родители очень любят друг друга. До этого ему и в голову такие мысли не приходили, Кирилл считал их отношения чем-то обычным, само собой разумеющимся. А сейчас вдруг попытался представить их молодыми: мама, маленькая, хрупкая, она и сейчас была такой же, с копной чуть вьющихся светлых волос, и папа, высокий, стройный — это он сейчас раздобрел, а раньше был как Кир, и глаза у него такие же как у Кира, то есть наоборот, это у Кира отцовские глаза, тёмные, тёплые, с длинными пушистыми ресницами.

— Любаш, ну лишнее это, ну чего ты затеяла? С прачечной, нашла время. Я же не на войну. Считай, просто командировка…

— Я быстро. Я только до прачечной, — мама торопливо запихивала в пакет какие-то вещи, сняла с вешалки старую, сто лет висящую здесь кофту, засунула туда же, потом увидела куртку Кира. — Кирюш, ты в этой куртке уже недели две ходишь, не меньше, я её тоже в прачечную отнесу, а ты возьми другую, там в шкафу.

Кир пожал плечами. Он стоял и смотрел на своих родителей, испытывая целую гамму чувств — от вины перед отцом, за то, что вынужден его обманывать, до щемящей нежности, которая охватила его при мысли, что отец с мамой тоже когда-то были молодыми, как он, Кир.

Тем временем мама уже складывала его куртку, привычно и сноровисто проверяла — не завалялось ли чего, засунула руку в один из карманов и извлекла оттуда карточку.

— Кир, вот твой пропуск, вечно ты его в карманах бросаешь, потеряешь ещё… ой!

Она застыла, бестолково глядя на кусок пластика в руке. Кир даже не понял, чему она удивляется? Заляпал он его, что ли? И тут же до него дошло, что его собственный пропуск лежит в брюках, и прямо сейчас, в данный момент, Кир его щупает, машинально сминая пластик рукой, засунутой в карман.

Он не успел сообразить, что же тогда нашла мама в куртке, как отец обернулся, бросил взгляд на то, что держала мать, и аж крякнул, выронил сумку, выхватил у неё этот маленький белый прямоугольник. Потом перевёл взгляд на Кира.

— Откуда это у тебя? — рявкнул он.

И вот тут-то Кир понял, что нашла в его куртке мама. А ещё он понял, что на этот раз шутки действительно кончились, и никакие отмазки про пацанов в лифте не помогут. Понял, и враз с него сошёл весь его хамский гонор.

Отец приблизился, не сводя с него злого и одновременно ошарашенного взгляда, держа перед собой этот чёртов пропуск. Кир машинально посмотрел на него — оттуда, с этого пропуска серьёзно и твёрдо смотрел Павел Григорьевич Савельев, а для тех, кто не знал Главу Совета в лицо, прямо под фотографией жирным чёрным шрифтом были отпечатаны его фамилия, имя и отчество.

— Откуда это у тебя? — снова повторил отец.

Понятно, откуда. Кир ясно вспомнил, как несколько дней назад колупался в мешке с грязной одеждой Павла Григорьевича, готовя её к утилизации, как отчитывала его Анна Константиновна, за то, что он не сделал этого сразу, как он наткнулся в том вонючем мешке на этот магнитный пропуск и сунул его в карман куртки, собираясь отдать потом… И забыл, забыл, как последний идиот. И так и таскался всё это время с ним, даже не понимая, что носит с собой не просто мину замедленного действия, а бомбу. Ядерную бомбу, про которую ему как раз вчера рассказывал Сашка, объясняя про атомную энергию. Такой разрушительной силы, что даже представить себе сложно.

— Откуда это у тебя? — в третий раз рявкнул отец. Он втолкнул его в комнату, закрыл за собой дверь, не обращая внимание на причитания матери. — Я тебя в последний раз спрашиваю, паршивец. Во что ты вляпался?

— Я, пап… я…

— Ну!

И Кир заговорил. Потому что ещё ни разу в жизни он не видел отца таким. Даже тогда, когда его поймали на торговле наркотой, и Киру казалось, что отец его убьёт. Даже тогда, когда отец, совершенно потеряв контроль над собой, бегал за ним по квартире, сшибая на пути мебель, размахивая ремнём, пока не загнал Кира в угол и не всыпал ему так, что потом сидеть было больно несколько дней. Даже тогда…

— Значит так, Кирилл, — тихо говорил отец, быстро шагая по коридорам к лифтам. — Сейчас ты всё, что говорил мне, расскажешь Афанасьеву. Слово в слово повторишь. И без этих своих кривляний вечных. Ты меня понял?

Кир плёлся за отцом, всё ещё вяло огрызаясь, но уже понимая, что проиграл вчистую, сдался. Это мерзкое чувство, что он только что предал, давило на него изнутри, кололо противными иглами. Уже почти в дверях подъехавшего лифта Кир предпринял последнюю отчаянную попытку.

— Понял я, па. Только, может… ну их. Может, пусть они там сами… без нас. Зачем Афанасьеву-то говорить? Что он может?

— Николай Михалыч много чего может, — хмуро отозвался отец, зашёл в кабину лифта и, обернувшись, глазами сделал знак Киру отойти в сторону.

Вера Ивана Шорохова в начальника цеха, где он работал мастером, была безгранична, а уж после того, как Афанасьев отмазал его сына от наказания за торговлю наркотой и замял это дело, к чувству доверия присоединилось ещё и чувство глубокой преданности.

— Ты пойми, Кирилл, — отец говорил тихо, почти на ухо Киру, хотя они стояли в стороне ото всех, почти вжавшись в угол. — Сейчас мы все стоим на грани катастрофы. Даже большей, чем тогда, когда случилась авария на Северной станции и был принят Закон. Намного большей. И сейчас Савельев нам нужен, всем нам. Мне Николай Михалыч кое-что порассказал, то, что сам узнал почти случайно. Что в Совете ничего про АЭС эту