Дорога за горизонт - Борис Батыршин

Когда пришло время грузиться на пироги, Садыков сумел даже сам доковылять до воды. Кондрат Филимоныч устроил офицера на корме, с наибольшими удобствами – и начался нескончаемый путь вниз по Уэлле, и далее, по Убанге, и до самой Большой реки.

Конго открылась в зарослях камыша, когда лодки миновали обширную заводь, окружённую кустарником. Несколькими милями ниже слияния Конго и Убанги, на южном берегу притулилаись полутора десятков хижин. Рядом – дощатые бараки; над одним в небо уставилась кирпичная труба вполне индустриального вида. За бараками громоздилась решётчатая конструкция, увенчанная громоздким деревянным колесом, поставленным вертикально; трос с колеса уходил в приземистую постройку и, судя по всему – дальше, под землю. Колесо непрерывно вращалось, а из барака с трубой доносилось уханье и лязг, какие обыкновенно издаёт работающий паровик. Бараки окружала колючая проволока, протянутая на аккуратно обструганных столбах. Высились пирамиды из бурого угля; вдоль изгороди прохаживались чернокожие часовые в высоких, на манер фесок, головных уборах, кургузых мундирчиках, и все как один, босые. Вооружены они были старыми бельгийскими винтовками, а на ремнях таскали сапёрные тесаки, вроде того, от которого принял смерть несчастный Кабанга.

Это и была «Центральная станция», о которой пленники так много слышали от своих сторожей. Хижины, разбросанные возле бараков, с трёх сторон были обнесены изгородью из тростника; между постройками и рекой тянулась полоса вонючей грязи. Ничего, напоминающего ворота не имелось – вместо них в изгороди зиял проход. Довольно было одного взгляда на это жалкое поселение, чтобы понять – в туземной части Центральной Станции всем распоряжается чахлый демон лени. Между строениями бродили чернокожие, одетые в невообразимое рваньё. Иногда появлялись и европейцы – один из них, здоровенный малый с длиннейшими, закрученными вверх усами и длинной палкой в руке, увидев лодки, громко завопил, скликая к себе негров. Те вяло поплелись навстречу лодкам, зашли по пояс в воду, взялись за борта, потянули… Плеск воды привлёк крокодилов – их гребенчатые спины замелькали в воде, в опасной близости от людей. Негры переполдолшились; гребцы принялись плашмя колотить вёслами по воде, отпугивая хищных рептилий.

Ниже по реке, в тростниках, приткнулся к берегу покосившийся на левый борт пароходик. Жиль, увидев, его, смачно сплюнул и выругался – оказывается, он собирался незамедлительно отбыть на этой посудине к низовьям реки. Но – судьба обошлась с планами бельгийского пройдохи безжалостно. Из диалога с усачом (беседа велась по-французски; Семёнову, не понимавшему на этом языке ни слова, шёпотом переводил Садыков), выяснилось, что незадолго до прибытия нашего каравана, начальник торговой станции решил предпринять вылазку вверх по реке. Шкипера на пароходе не было, судном командовал доброволец – вот этот самый усач по имени Эмиль. Тронулсь; но, не прошло и двух часов, как пароход наскочил на топляки, сорвал с днища десятлк досок и чуть не затонул под южным берегом. Общими усилиями, отчёрпывая воду, заливающую трюм, удалось довести судёнышко до центральной станции – где он и приткнулся у берега, в камышах. При этом новоявленный судоводитель ухитрился покалечить гребное колесо – и теперь инженер с «прииска» возится с починкой злосчастной посудины.

Обменявшись этой ценной информацией (пару беседа чуть не переросла в рукоприкладство – так энергично Жиль размахивал кулаками вблизи воинственно загнутых усов собеседника), спорщики вспомнили о русских. Чернокожие охранники поленились тащить поклажу на сухое место и свалили её в илистую грязь, сплошь покрывавшую берег. Русским было велено ждать возле тонущих в грязи тюков; конвоиры лениво наблюдали с сухого пригорка, время от времени обмениваясь гортанными возгласами.

* * *

– Сколько ж к примеру, на ишо тута гнить, Олег Иваныч? Сил боле нет, давайте уж удумаем что-нить! А то сидим как мышь под веником – и двинуться не моги! Не по нашему это, как хотите…

Забайкальцы совсем приуныли. Посадив пленников под стражу на Центральной станции, Жиль, будто и думать о нас забыл. Скорее всего, дело было в пароходе – ремонт затягивался, а отправлять нас на пирогах Жиль не желал категорически. Дни тянулись невыносимо; по вечерам из-за хижин, занятых неграми, доносился барабан и заунывное пение. Днём – никакого веселья, только жалобные вопли избиваемых палками чернокожих работников да окрики надсмотрщиков. Овчарок только не хватает – а то был бы концлагерь в чистом виде. Ежедневно происходили жестокие расправы, порой выливавшиеся в казни; провинившимся неграм обыкновенно перерезали горло тесаками, а иных вешали столбах, специально вкопанных между хижинами и бараками. Пару раз путешественники стали свидетелями возвращения карательных – а как их ещё назвать? – отрядов; те приплывали на лодках, конвоируя на Центральную станцию партии невольников. Несчастные были в кандалах, все, как один, избиты и крайне истощены. Гибли рабы во множестве; трупы никто не закапывал, предпочитая упрощённую процедуру похорон. Могильщиками служили крокодилы, собирающиеся к гнилому берегу на любой всплеск. Дешево, сердито, и бесплатная охрана: иначе как на лодке, по воде не ускользнёшь – а все лодки под строгим присмотром.

– Зачем бельгийцы устраивают такое мучительство? – допытывался у Семёнова урядник. – Положим, душегубов и у нас хватает, но чтобы так-то над людьми изгаляться – где ж это видано? Насмотрелись мы в Туркестане да в Китае, как тамошние чиновники простой люд тиранят – но чтобы эдак…

– А европейцы негров никогда за людей не считали. – лениво отозвался Садыков. Он лежал рядом с Семёновым на травке, в тени хижины. Делать больше было решительно нечего. О книгах или газетах никто и не вспоинал, понимая нелепость подобных претензий. Один лишь Садыков ухитрился припрятать клочок бумаги и огрызок синего карандаша – и карябал, что-то, таясь от караульных.

Поручик постепенно оправлялся от болезни, и Семёнов начинал уже прикидывать – а не последовать ли совету неугомонного урядника? Их шестеро сильных мужчин; охрана, при всей кажущейся строгости, мышей не ловит. Оружия, правда, нет, но урядник с оставшимся забайкальцем божатся, что в темноте, по тихому, придавят часового, а уж там… Семёнов верил – он насмотрелся на воинские ухватки казачков и понимал, что чернокожие горе-стражники даже пикнуть не успеют.

Останавливали два соображения. Во первых – Берта. С первого дня Жиль поселил свою недавнюю хозяйку отдельно. Путешественники лишь раз-два в день видели, как она выходит на прогулку – всегда под охраной двух здоровенных негров с палками, которые защищали белую госпожу от назойливости чернокожих обитателей станци. Но, решись Семёнов и его товарищи на побег – Берту пришлось бы отбивать.

Вторым соображением была судьба находок – того, ради чего экспедиция и отправилась в эти забытые Богом края. Статуя тетрадигитуса, металлическая картотека, планшет-тинтура, мешочек с «зернышками» – даже под страхом смерти Олег Иванович не стал бы бросать эти сокровища.

Вот и приходится гнить в осточертевшей хижине, кормить москитов, присматриваться, прислушиваться – а вдруг кто-нибудь из конвоиров проблтается о том, где предатель Жиль держит свои трофеи? Призрачная надежда – негры почти не владеют европейскими языками, из отдельных выкриков, вроде «Пошёл»! «Стой!» «Назад!» и обширного набора грязных ругательств, особой пользы не извлечь. Разве что, время убить; кроме этого, единственное доступное развлечение – беседа. О чём? Да о чём угодно.