Дорога за горизонт - Борис Батыршин

– Случилось мне как-то пролистать книжонку англичанина Джона Ханта «Место негра в природе». – продолжал рассказывать Садыков, – Так сей учёный муж не стесняясь, утверждает: «Кроме примитивных представлений о металлургии у африканцев нет искусства. Они ментально пассивны и нравственно неразвиты, а также наглы, неосторожны, чувственны, тираничны, имеют хищную натуру, угрюмы, шумливы и общительны».

Казаки не поняли мудрёного слова «ментально» – но внимательно слушали начальство. Урядник, силясь вникнуть в учёную речь, даже приоткрыл рот.

– А другой британец, сэр Чарльз Дилке – между прочим, депутат парламента – так и вовсе заявил: «Постепенное уничтожение низших рас – это не только закон природы, но и благословение для человечества».

– Низшие расы? – Кондрат Филимоныч ожесточённо поскрёб в затылке. – А что, видал я, как английские моряки на банановых да иных кокосовых островах с папуасами обращаются: будто те не люди вовсе. Что хотят – отымают, баб сильничают, жизни решают почём зря. А офицеры аглицкие енти безобразия вовсе не замечают, быдто так и надоть.

– А им только этого и надо! – отозвался поручик. – Даже в газетах пишут без всякого стеснения: «…Ненависть к ниггерам, которая возникла на протяжении жизни всего одного поколения, теперь странно характерна почти для всех англосаксов, за исключением профессиональных и сектантских филантропов»[78]. Филантропы – это те, кто другим помогает, просто так, даром – поспешил пояснить Садыков, заметив тяжкое недоумение на лице кондуктора.

– Христа ради, значить. – глубокомысленно кивнул тот. – О душе радеют. Как же, доводилось повидать…

– Поручик прав – вступил в беседу Семёнов. – Насилие над чернокожими в их родных странах у англичан, да и у бельгийцев – их, можно сказать, дрессированных болонок – преступлением не считается. Некий Карлайл, юрист, так и утверждал: «Только жёсткая диктатура способна дисциплинировать ленивого чёрного «джентльмена» с бутылкой рома в руке, бесштанного, глупого и самодовольного». Или вот слова английского посла в Турции – «…Восточные люди физически и умственно определённо отличаются от нас. У них более низкая организация нервной системы, как у грибов или рыб».

– Так ить мы для них тоже, «восточные люди»? – поинтересовался Антип. Он редко участвовал в беседах, предпочитая отмалчиваться и слушать. – Что ж, православный человек для аглицкого или бельгийского жителя – вроде как поганка или какая иная растения?

– А ты что, сам не заметил? – хмыкнул урядник. – сидим тут в дерьме и киснем – чем не грибы? Вот, однажды Иркутске один мещанин начитался питербурхских журналов и решил у себя в подполе развести энти, как их… шипиньёны. А растить их надоть на свином дерьме пополам с опилками. Так у него дом до того этими шипиньёнами провонял – пройти мимо по улице срамно, хотя в Иркутске и без того улицы господским одеколоном не шибко поливают, всё больше помои выплёскивают. Или золотари – как едут со своей поганой бочкой, так непременно на мостовую энто самое вытрусят. А грибы получились вовсе даже мусорные – мелкие, бледные, на поганки похожи. И вкусу в их никакого – то ли дело грузди солёные! Закуска, доложу я вам, лучше и не придумаешь. И то сказать, экая глупость – грибы в подвале растить! Разве ж их в тайге не хватает?

Разговор перетёк на понятные и близкие темы. Собеседники, как обычно, сошлись на том, что русская пища заведомо лучше любого аглицкого и, паче того, африканского блюда. Жирафий язык, конечно, хорош, но пусть им подавится поганец Жиль; англичане – известное дело ненавистники православного народа, веры им нет и быть не может. Тем более – каким-то там бельгийцам, о которых добрые люди и слыхом не слыхали. Да и зачем это ещё народ такой – бельгийцы? Разве мало на свете иных проходимцев – цыган али полячишек?

Олег Иванович перевернулся на спину и, подложив руки под голову, уставился в белёсо-голубое небо. «Ну вот, ещё один день плена, и что делать дальше – совершенно неясно. Нет, хватит гнить, подобно иркутским шампиньонам – надо только дождаться, когда очередной отряд «Общественных сил» отправится на охоту за невольниками. Тогда на станции будет поменьше вооружённого народа, можно и рискнуть…»

– Герр Семёнофф! Майн готт, вы ли это? Не обманывают ли меня глаза?

Олег Иванович вскочил – и замер, как громом поражённый. За шипастой изгородью, отгораживавшей «тюремную» хижину, стоял Курт Вентцель – дочерна загорелый, осунувшийся, с ног до головы покрытый машинным маслом и угольной сажей.

* * *

Из переписки поручика Садыкова с его школьным товарищем, мещанином города Кунгура Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

«Привет тебе дружище Картошкин. Пишу после долгого перерыва, и письмо это моё может оказаться последним. Дела наши невесёлые; не вдаваясь в подробности, скажу только, что слуга нашей распрекрасной спутницы оказался сущим иудой. И теперь томимся мы в неволе, гадая, когда же «свобода нас встретит радостно у входа». Но дело идёт к тому, что место дамы в античном хитоне займёт размалёванный туземец с ассагаем; только вот радости узникам это, боюсь, не принесёт.

Но – по порядку. Вторую неделю мы сидим пленниками на Центральной станции реки Конго; более отвратительную дыру ещё поискать. Не стану расстраивать тебя здешними грустными обстоятельствами – скажу лишь, что не ожидал от европейцев, граждан такой просвещённой страны, как королевство Бельгия, столь чудовищной жестокости и бесчеловечности. Недаром говорят, что власть и деньги портят любого; в этой стране, где силой оружия можно добыть несметные богатства, власть развращает особенно. В глазах наших тюремщиков жизнь чернокожего аборигена не стоит ровным счётом ничего, и мне остаётся только радоваться своему цвету кожи; в нас эти звери видят хоть и бесправных, но все же человеческих существ, и обращаются с нами с некоторым пиететом. Что, тем не менее, не мешает нам испытывать тяжкие сомнения насчёт своей участи.

В первые дни нас раза три выводили на прогулку за пределы огороженного колючками клочка земли; потом эту манеру оставили, но до той поры я много чего успел увидать. Во время второй прогулки я наткнулся на меленькую вагонетку, на манер железнодорожной, валявшейся в бурьяне вверх колесами. Одного колеса не было; вагонетка напоминала останки странного животного. Далее громоздились ржавые части какой-то машины и сваленные в кучу заржавленные рельсы. Я присмотрелся – непривычно встретить фабричный хлам в африканской глуши, – и тут пронзительно затрубил рожок. Мы живо обернулись: со стороны бараков бежали чернокожие. Раздался глухой гул, удар сотряс землю, облако дыма поднялось из-за решётчатой фермы с колесом. Кажется, там пробивают новую шахту – но более взрывы не повторялись, да и последствия этого единственного остались нам непонятны.

Пока я гадал о причинах взрыва, послышалось тихое позвякивание, заставившее меня оглянуться. По тропинке гуськом шли шестеро чернокожих – и каждый нес на голове небольшую корзинку с землей; тихий звон раздавался в такт шагам. Вокруг бёдер у них были обмотаны грязные тряпки; короткие их концы свисали сзади, словно хвостики. Можно было разглядеть все ребра, все суставы этих невольников – они выпирали, подобно узлам каната. На шее у каждого имелся железный ошейник, и всех шестерых соединяла цепь; её звенья, висящие между несчастными, ритмично брякали. Тяжело вздымались худые чёрные груди, трепетали раздутые ноздри, глаза тупо смотрели под ноги. Они так и прошли на расстоянии вытянутой руки – не посмотрев на нас, с равнодушием, свойственным этим дикарям.