Диагноз - Алан Лайтман

Воспоминание было таким осязаемым и сильным, что Билл испытал почти физическую боль. В то же время он чувствовал, что от тех памятных событий его отделяет огромное расстояние и это нечто большее, чем пропасть во времени и пространстве. Может быть, в этом виновата его болезнь. Питер, лучший в мире друг, тоже был страшно далек, хотя их разделяют сейчас какие-нибудь десять футов.

Желтые фризии на прикроватной тумбочке пахли влажной жимолостью. Питер принялся описывать другую фотографию, на которой он и Билл, с голыми торсами, лежали на крыше «триумфа». Билл вспомнил тот день, когда они с Питером врезались в зад «понтиака», не пропустившего их на перекрестке Брод-стрит и Колумбийской. Питер мог затормозить, но парень был неправ, и Питер решил примерно наказать его. Удар был несмертельным, ротозею просто немного пощипали хвостовые перышки, чтобы знал, как надо ездить. Тот парень оказался из травоядных. Тогда они с Питером делили всех людей на травоядных и хищников. У травоядных были слишком большие мозги, что их и губило. Правда, тогда они почувствовали свою вину и предложили ему деньги, хотя он был на сто процентов виноват — начал делать поворот, не пропустив их. Когда это было? На первом курсе? Нет, это было летом, перед поступлением в колледж, когда они, закончив школу, вылетели в самостоятельную жизнь со скоростью пушечных ядер. Какое громадное расстояние отделяет их от тех событий! Это нечто большее, чем просто провал в пространстве и времени. Что это за чувство? Что он может сказать Питеру? Как объяснить ему, что мир душит сам себя? Что он, Билл, превратился в стороннего бессильного наблюдателя?

— Какую ты хочешь вставить в рамку?

— Выбирай сам.

Билл услышал, как внизу Вирджиния разговаривает с Мелиссой. Что-то кричит его мать. Может быть, она зовет его?

— Фотографии я привез тебе, — возразил Питер. — Выбирай.

— Я же сказал, выбирай сам.

Питер вздохнул, осторожно, по одной, собрал фотографии, сложил их обратно в конверт и сунул в карман. Вид у друга был печальный. Билл знал это, хотя и не мог видеть выражения его лица.

— Ладно, — согласился Питер, — я выберу и пришлю тебе.

— Я поставлю ее на столик у кровати. Как твой мед-центр?

— Я ненавижу администрирование.

— Почему тогда ты не уволишься?

— Не могу, зарабатываю слишком большие деньги.

Шум внизу усилился. Слышались какая-то возня и голоса.

— Розали хочет подняться наверх! — крикнула Мелисса.

— Она знает, что я здесь? — крикнул в ответ Билл.

— Не знаю, она просто хочет подняться по лестнице.

— Может быть, мне на несколько минут выйти, чтобы ты побыл с мамой наедине? — сказал Питер и, слегка прихрамывая, медленно пошел к выходу. У двери он остановился: — Ты все еще не знаешь, что у тебя?

— Нет.

— Что за чертовщина! Тебя лечат лучшие доктора. Если они ничего не находят, то не может ли эта болезнь пройти сама, а?

— Возможно.

— Я буду внизу и скоро вернусь.

Отведя взгляд в сторону, он обнял Билла и вышел за дверь.

Через секунду в спальню не вполне уверенной походкой вошла Розали. Волосы ее были прикрыты шарфом, который она надела в расчете на холодную осеннюю погоду Новой Англии. Билл послал ей какой-то шарф в подарок к прошлому дню рождения, и сейчас он пытался разглядеть, не тот ли это шарф. Но видел только волну тонкой ткани на ее плечах. У бедра тоже что-то болталось — то ли сумка, то ли зонтик.

— Дельфиниум! — воскликнула мать своим игривым голоском и направилась прямо к цветам на бюро. — Двухцветный. Ведьмины шляпки. О, а это же львиный зев. Откуда он взялся? Я нигде не могу найти львиный зев в это время года.

Она оглянулась на дверь, в которую только что вошла, словно собираясь уйти, а потом наконец посмотрела на Билла. Ее полное лицо с кокетливым ртом постоянно сохраняло выражение ожидания, даже тогда, когда мать сама не знала, чего ждала. Она смотрела на сына, но взгляд ее был направлен сквозь него. Внезапно в его сознании всплыл ее голос: «Люблю вашу честную компанию». Когда-то она часто говорила ему эту фразу. Мать снова оглянулась на дверь.

— Сядь, мама, — заговорил Билл. — Садись вот здесь, у туалетного столика. Это очень удобное кресло.

Она окинула сына подозрительным взглядом, словно сомневаясь, стоит ли следовать его советам. Он чувствовал аромат дамасской розовой пудры, пудры, которой она пользовалась на протяжении последних сорока лет. Запах пудры присоединился к запаху лилий. Он хотел поцеловать ее, но не смог, их разделяли сейчас тысячи миль. Мать напомнила ему тусклую заходящую луну.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он.

— Да, я знаю, кто ты.

— Ты прекрасно выглядишь, — солгал он, поддержав ее ложь.

— Спасибо. Но чувствую я себя далеко не прекрасно. Я больше не выхожу. Мне не разрешают ездить на машине. Надо поговорить об этом с Тедом.

— Ты не ездила на машине последние десять лет.

— Десять лет? — На мгновение ее лицо обвисло, превратившись в бесформенный ком розовой плоти. Потом она собралась и стала прежней, по крайней мере для Билла, который видел сейчас мать, как сквозь туманную дымку. Она посмотрела на сына и кивнула. — Да, прошло десять лет с тех пор, как я в последний раз села за руль. Я не водила машину десять лет. И что ты об этом думаешь?

Езда на машине. На Билла снова нахлынули воспоминания. Они выезжают на скоростное шоссе. Семьдесят пять миль в час. Восемьдесят пять миль в час. Они пролетают мимо других машин так, словно те неподвижно стоят на месте. Задние отражатели несутся навстречу, как автоматные пули, в полуоткрытых окнах неистово свистит ветер. Волосы матери развеваются, левая рука в перчатке лежит на руле, в правой она держит сигарету. Мать разговаривала с ним во время таких поездок. Она специально брала его с собой, чтобы поговорить без помех. Мама любила быструю езду больше всего на свете, и она ездила с сыном, потому что его отец, ее муж, никогда не садился с ней в машину, опасаясь таких немыслимых скоростей. «Когда-нибудь ты сломаешь себе шею». Девяносто миль в час, а она спокойно расспрашивает его о школьных делах, о друзьях и подругах (когда Билл стал старше). Она расспрашивала его обо всем, что происходило в его жизни, потому что не пропускала ни одной детали его жизни, смаковала их. Она была единственным человеком, который умел его слушать. Она одна заставляла его чувствовать, что он чего-то стоит. Она была его духовным лидером, она вселяла в него бодрость и радость. Они кричали изо всех сил, чтобы слышать друг друга сквозь завывание ветра. Он никогда не расспрашивал мать о ее делах. Конечно, он боялся, ему хотелось искать безопасной гавани у отца, но он всегда ездил с матерью, потому что хотел близости с ней, даже когда ему было пятнадцать и шестнадцать лет. Он тянулся к аромату ее духов, к ее живости за рулем, к ее радости, которую она умела получать от жизни и от него, ее сына. С ней у него всегда был шанс. Для нее были характерны сильные симпатии и антипатии. Ничего нейтрального. Она ела горячую помадку прямо из кастрюли, не имея терпения ждать, пока она остынет, чтобы положить ее в мороженое. Ей нравились любые цветы и редко нравились другие женщины. Она ненавидела книги, у нее не хватало терпения днями и неделями сидеть за чтением, она предпочитала хорошие фильмы, смотря которые могла внезапно переходить от слез к неистовому хохоту. Она пела. Могла бы сделать карьеру певицы, но оставила эти планы, выйдя замуж. Когда ей было далеко за сорок, она иногда пела в городском кабаре. Но больше всего на свете она любила скоростные машины и быструю езду. Однажды она купила красный спортивный автомобиль и сразу же, подъехав к дому на большой скорости, врезалась в фонарный столб передней дверцей, взметнув при этом тучу гравия. Она сделала вид, что ничего не случилось, и продолжала в течение года ездить на новой машине с громадной вмятиной в двери.