Сто тайных чувств - Эми Тан

Вот тогда-то они и появляются, наши так называемые убийцы — корова и теленок. Услыхав мои вопли, они испуганно тормозят, поднимая тучу грязных брызг.

— Что такое? — спрашивает Саймон.

Корова протяжно мычит в ответ. Если бы от стыда умирали, я бы сейчас точно отдала богу душу. Моя беседа с Создателем была глупой шуткой! А я даже не могу посмеяться. Какая же я дура! Я больше не могу доверять ни собственному чутью, ни ощущениям. Теперь я понимаю шизофреников, которые, пытаясь упорядочить окружающий их хаос, сшивают мир кое-как, прежде чем он распадется на мелкие куски.

Корова с теленком убегают прочь. Но как только мы вступаем обратно на тропу, навстречу нам спускается молодой человек с палкой в руке. На нем серый свитер поверх белой рубашки, новенькие джинсы и белоснежные кроссовки.

— Это, должно быть, пастух, — говорит Саймон.

Остерегаясь на этот раз делать какие-либо выводы, я отвечаю:

— Может, это бандит, почем мы знаем.

Мы отходим в сторону, уступая ему дорогу. Но прямо перед нами молодой человек останавливается. Я жду от него какого-нибудь вопроса, но он молчит. У него непроницаемое лицо. Взгляд внимательный, цепкий.

— Ни хау! — машет ему Саймон, хотя парень стоит прямо перед его носом.

Парень молчит. Его взгляд скользит по нашим лицам. Я начинаю бормотать по-китайски:

— Это ваши коровы? Они меня до смерти напугали… Может, вы слышали, как я кричала? Мы с мужем американцы, живем в Сан-Франциско. Знаете, где это? Да? Нет?.. А теперь мы приехали в гости в Чангмиань к тете моей сестры Ли Бин-бин.

Никакой реакции.

— Вы ее знаете? Вообще-то она умерла. Вчера, прямо перед нашим приездом, такое несчастье. А теперь мы должны… — Я так нервничаю, что никак не могу вспомнить, как будет по-китайски «похоронить». И тогда я говорю: — Устроить праздник в ее честь, печальный праздник.

Я нервно смеюсь. Мне стыдно за мой китайский, за мой американский акцент. Парень смотрит прямо мне в глаза. И я мысленно говорю ему, ладно, козел, хочешь играть в «гляделки», давай поиграем. Но спустя несколько секунд не выдерживаю и опускаю глаза.

— Что это с ним? — спрашивает Саймон.

Я пожимаю плечами. Этот пастух не похож на остальных мужчин в Чангмиане — с загрубевшими на холоде руками и кое-как подстриженными волосами. Этот аккуратно подстрижен, с чистыми ногтями. Надменный умник. В Сан-Франциско такой сошел бы за аспиранта, преподавателя университета или рефлексирующего поэта. А здесь он всего лишь пастух — пастух, которому мы не нравимся по непонятным мне причинам. Но именно поэтому я хочу одержать над ним верх, заставить его улыбнуться, убедив заодно и себя, что я вовсе не так смешна, как может показаться на первый взгляд.

— Мы тут гуляем, — продолжаю я по-китайски, — любуемся окрестностями. Здесь очень красиво. Мы хотим посмотреть, что между теми горами, — я показываю на туннель, вдруг он меня не понял.

Он смотрит вверх, потом поворачивается к нам, скаля зубы. Саймон наклоняется к моему уху:

— Он явно не понял, о чем ты толкуешь. Ладно, идем.

Но я не сдаюсь:

— Это ничего? Может, нам необходимо чье-то разрешение? Это безопасно? Можете нам что-нибудь посоветовать? — И я представляю себе, как это ужасно — иметь мозги, но не видеть перед собой никаких перспектив дальше пастбища в Чангмиане. Может, он нам завидует?

Словно прочитав мои мысли, он ухмыляется.

— Вот придурки, — говорит он на прекрасном английском языке, а затем обходит нас и спускается дальше по тропинке.

Какое-то время мы ошарашенно молчим. Потом Саймон начинает подниматься дальше.

— Это было весьма странно. Что ты ему сказала?

— Ничего!

— Я же не говорю, что ты что-то не так сказала. Но что конкретно?

— Я сказала, что мы гуляем. Что здесь такого? Спросила, не нужно ли нам разрешение, чтобы здесь находиться.

Мы снова карабкаемся на холм, но за руки больше не держимся. Две странные встречи — с детьми и с пастухом свели на нет все попытки возобновить романтическую беседу. Я пытаюсь не думать о них, но, будучи не в силах постичь их смысл, начинаю психовать. Это предзнаменование. Словно отвратительный запах, предупреждающий, что впереди что-то гнилое, мертвое, разложившееся.

Саймон кладет руку мне на спину:

— Что с тобой?

— Ничего.

На самом деле мне просто необходимо с ним поделиться, чтобы хоть наши страхи, если не надежды, стали общими. Я останавливаюсь.

— Это может показаться глупым, но я подумала — что, если это были предзнаменования?

— Какие предзнаменования?

— То, что дети сказали, чтобы мы не ходили туда…

— Они сказали, что они не могут туда пойти. Это другое дело.

— И этот парень. Его дьявольский смех! Словно он знает, что нам не следует ходить в следующую долину, но ни за что не скажет, почему.

— Смех у него вовсе не дьявольский. Нормальный смех. Ты сейчас напоминаешь Кван — веришь в какие-то предрассудки из-за дурацких совпадений.

Я взрываюсь:

— Ты спросил меня, о чем я думаю, и я тебе сказала! И не надо противоречить каждому моему слову и потешаться надо мной!

— Эй, полегче! Я извиняюсь. Я только пытался развеселить тебя. Хочешь, сейчас же вернемся? Ты что, действительно так разнервничалась?

— Ненавижу это слово! Черт!

— Ну вот! Теперь-то я что натворил?

— «Так разнервничалась!» — передразниваю я. — Так говорят о богатеньких дамочках с маленькими собачками. Снисходительно!

— Я не это имел в виду.

— Ты никогда не скажешь о мужике — «он разнервничался»!

— Ладно, ладно! Виновен по всем статьям! Ты не разнервничалась, ты… истеричка! Теперь что? — Он ухмыляется. — Ладно тебе, Оливия, улыбнись. Что стряслось-то?

— Я просто… обеспокоена. Мы, возможно, нарушаем границы, а я не хочу, чтобы о нас думали как о наглых американцах, которым на все наплевать.

Он кладет руку мне на плечо:

— Слушай. Мы уже почти пришли. Мы быстро посмотрим, а потом сразу назад. Если повстречаем кого-то, извинимся и уйдем. Но если ты и вправду так нервничаешь, то есть это… беспокоишься…

— Ты замолчишь или нет! — Я толкаю его в бок. — Иди давай. Я догоню.

Он пожимает плечами, а затем начинает преодолевать подъем большими шагами. Я стою, глядя ему в спину, бичуя себя за то, что не сказала ему того, о чем думаю. Но меня задевает, что он не понимает, не чувствует того, что мне нужно. А я не могу тащить из него это клещами, потому что в таком случае я стану стервой из стерв, а он — невинным страдальцем.