Подземный художник - Юрий Поляков

– Знаешь, что это такое? – спросила Тоня, кивая на дымку, поднимающуюся над розовеющей водой.

– Туман.

– Нет, это душа реки. Во время сна душа реки, так же, как и человеческая, отделяется от тела и странствует…

– Фантазерка ты!

– Это плохо?

– Это замечательно!

– А ты знаешь, что означает «Ельдугино»?

– Дед говорил, тут елки в лесу бывают выгнутые дугой.

– Елки? Не-ет! Это… Как бы объяснить… «дразнильная» топонимика.

– Не понял…

– Не понял? А откуда берутся Дураково, Криворылово, Задово, тоже не понимаешь?

– Откуда? Из народа…

– В общем, правильно. Карты ведь люди составляют. Ходят, записывают географические названия. Пришли, например, в Селищи, устали, а вдалеке еще одна деревня виднеется – Шатрищи, допустим. Идти туда сил нет. Тогда они у местных и спрашивают: «Как, братцы, называется вон тот населенный пункт?» А у селищинских с шатрищинскими, возможно, давняя вражда. Из-за девок, скажем. Местные на голубом глазу и отвечают топографам: «Елдугино, родимые!» Понял, от какого слова?

– Елда? – изумился Свирельников.

– Фу! Мог бы вслух не произносить! А еще офицер!

– Прости, огрубел в казарме!

– Прощаю! Ну, они на карте так и записывают: «Елдугино». А что написано пером… Сам знаешь. Селищинские радуются, что соседей уели, а те, оказавшись вдруг обитателями деревни с неприличным названием, переименовывают ее срочно в «Ельдугино», чтобы не так стыдно было. Вот такие кривые ели!

– Ты это только сейчас придумала?

– Может, и сейчас…

– Или правда?!

– Может, и правда!

– Значит, Елдугино?

– Значит…

– Значит, от слова…

– От слова, от слова…

– А ты не боишься, – многообещающе насупился Свирельников, – такого названия?

– Он пугает, а мне не страшно! – засмеялась Тоня.

Поспать несчастной учительнице они так и не дали…

Но в Ельдугино в тот, окончательный, год поехать не получилось, хотя Свирельников купил даже новую корзину для грибов. Туристическая фирма «Эдем Плюс», в офисе которой «Сантехуют» менял трубы и устанавливал новый итальянский фаянс, расплатилась горящими путевками на Сицилию. Отказаться сил не хватило. Две недели они с Тоней объедались и обпивались «олинклюзинговой» халявой, уступая в чревоугодии разве что немцам: те жрали и пили так, словно завтра их должны были расстрелять. Германцы специально купили в супермаркете пластмассовые пятилитровые канистры и коробочки, чтобы в обед и в ужин заправлять их дармовым вином и набивать жратвой, а потом, собравшись на большой лоджии, резались в карты, до глубокой ночи оглашая окрестности пьяными гортанными воплями.

«М-да, – лениво думал Михаил Дмитриевич, – если они так ведут себя на отдыхе в союзной Италии, можно вообразить, что их деды вытворяли в снегах Смоленщины и почему русский народ валом валил в партизаны».

А времени для размышлений у него было достаточно. Целыми днями он лежал на пляже, пялился на загорающих без лифчиков девиц и напевал себе под нос:

– Что ты там бормочешь? – морщась, спросила Тоня: у нее от острой итальянской кухни и дешевого столового вина обострился колит.

– Да так… Ерунда.

Но нет, это была не ерунда! Бацилла «сначальной» жизни опасно размножилась в его душе и уже доедала иммунитет спасительной мужской лени, которую иногда еще именуют постоянством и которая сберегает сильный пол от того, чтобы заводить семью с каждым освоенным женским телом. Обычно, кстати, на отдыхе, в покое, восстанавливалось и плотское единство Свирельниковых, подорванное будничной нервической суетой. Ведь, в сущности, объятья пожизненных супругов есть не что иное, как попытки досодрогаться до прежних, первых, ярких ощущений любви. Конечно, вернуться в то сумасшедшее начало невозможно, но поймать в брачной постельной рутине его пьянительные отголоски иногда получается именно на отдыхе, когда можно прислушиваться к себе и безмятежно, целыми днями караулить забытую негу, словно суслика возле норы…

Но там, на Сицилии, не получилось даже этого. Свирельников, почти еженощно исполняя курортный супружеский долг, чувствовал во всем теле, саднящем от пляжного перегрева, какую-то тупую дембельскую скуку…

За день до отлета домой их повезли на экскурсию в знаменитые Палермские катакомбы. По стенам большого монастырского подвала, несколько веков заменявшего кладбище, висели мумифицированные до размеров страшных кукол покойники в истлевших старинных одеждах. Особо Михаила Дмитриевича поразила галерея невест, угодивших под землю прямо в своих кружевных подвенечных платьях и высохших здесь, на затхлых сквозняках, сжимая в руках свадебные букетики.

«Интересно, а как выглядит мумифицированная девственность?» – подумал Михаил Дмитриевич.

Он даже хотел поделиться этой пикантной мыслью с молодым московским бизнесменом Кириллом, с которым близко сошелся на уважении к граппе, но тут кому-то из молодежи стало плохо, и понадобилась мужская сила – на вынос.

Эта смерть, не спрятанная в почву, а выставленная на всеобщее обозрение, и стала, кажется, последней каплей. Свирельников с леденящим ужасом почувствовал в своем вполне еще жизнерадостном теле этот неодолимый тлен, который нельзя остановить, но который можно загнать вглубь, перебить новизной, как перебивают трупный запах ладаном, миррой или чем там еще!

Когда летели в Москву, он накачался вместе с Кириллом, громко хохотал, на весь самолет рассказывал похабные анекдоты и пел:

Умудрился даже с шепотливой хмельной конспиративностью (то есть по-дурацки, прилюдно) выклянчить телефончик у стюардессы, похожей на Бельмондо, сделавшего операцию по изменению пола.

– Лучше бы мы в Ельдугино поехали! – вздыхала, чувствуя непоправимое, Тоня. – Может, нашли бы Грибного царя…

Грибы Светка пережарила и, видимо, не очень хорошо отмыла: на зубах противно скрипели песчинки.

– Вкусно? – спросила она, умильно глядя на жующего Свирельникова.

– Офигительно!

– А где растут белые?

– На пальмах.

– Я серьезно!

– Ты что, никогда грибы не собирала?

– Нет. Я рыбу ловила. С папой. Мы на Медвежьи озера ездили. А мама ругалась…

– Почему?

– Она говорила: «Там, где кончается асфальт, там кончается жизнь…»

– Ерунда! Жизнь начинается как раз там, где заканчивается асфальт!