Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

работа. Однотонная провинциальная жизнь. А в последние дни, как на зло, предложили мне заведовать на курорте казенной больницей. Подумал я, взвесил все обстоятельства, испугался, что провинция окончательно засосет, и подал в отставку. Здесь, в Париже, дело дрянь с перспективой что-нибудь заработать. До сих пор ничего не нашел. Но зато атмосфера! Размах! Сразу, как приехал, стал дышать полной грудью!

Еще одна встреча, подобная этой, произошла у меня совсем недавно с одним американским знакомым. Не видел я его одиннадцать лет, со времени эвакуации знал только, что он прочно обосновался в Америке, здравствует, в материальном отношении отлично устроился.

И вдруг, вижу его здесь. Зашел как-то ко мне.

– Что? Вы в Париже?

– Да. Приехал искать заработка.

– А как же с Америкой? От кризиса бежали, должно быть?

– О, нет. Слава Богу, кризис меня не коснулся. Окончил я там университет, был оставлен, работы мои имели успех, зарабатывал в месяц долларов шестьсот, иногда даже больше. Но тоска! Тоска заела до черта!

– Ностальгия, наверно?

– Какая ностальгия. Ностальгия везде одинакова. Но сама американская жизнь. Бессмысленный темп. Десять лет бился я, чтобы воспринять эту культуру. Окунулся совсем. Иногда целыми месяцами слова по-русски не произносил, приобрел немало американцев-друзей. Но что поделаешь, если между ними и нами стена? Не понимаю я их. Не понимают и они меня. Говорю я чистосердечно своим приятелям: «вы, дорогие мои, сущие дикари, у вас все только внешностью держится». А они мне: «сами вы дикари, русские. У вас и бороды носят, и горячая вода не течет». Я, вот, например, три года уже в церкви не был, а между тем, религиозен насквозь. Они же каждую неделю в церковь ходят, а что такое религиозное чувство – совершенно не знают. Жил я так среди них, жил, спорил, впадал в отчаяние, махал рукой, опять спорил. И решил, наконец, эмигрировать. Бог с нею, с горячей водой, когда у меня от такой жизни душа холодеет!

* * *

Я представляю, что сказали бы французы про этих двух чудаков. Добровольно отказаться от должности заведующего курортной больницы! Оставить, ни с того, ни с сего заработок в шестьсот долларов! Бросить квартиру, душ, ванну, удобства, и в дни жесточайшего кризиса очутиться в Париже без всяких надежд найти даже физический труд!

Это ли не высшее проявление иррациональной «ам слав»[243]?

Но, сознаюсь, слушал я своих собеседников, слушал, вздыхал, осторожно поддакивал. И не решился, все-таки, осудить безрассудство.

Во-первых, в таких случаях осуждать бесполезно. Все равно люди приехали.

А во-вторых: в ком из русских действительно не сидит эта проклятая возвышенная черта: тоска от сытой жизни?

Кто из нас не испытывал безысходной грусти от того, что ему слишком хорошо жить?

Ведь на тяжести пищеварения после слишком сытных русских обедов с закуской, в сущности, построен весь Чехов.

По причине чересчур мирного жития и благорастворения воздухов, очевидно вспыхнула и революция.

Так к чему же бороться с сытой неудовлетворенностью жизнью?

И портить отношения с людьми?

Разве победишь «ам»?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 31 октября 1931, № 2342, с. 3.

Вместо файв-о-клока

В этом году, когда из-за кризиса почти у всех русских людей прекратились журфиксы, средоточием светской жизни на нашей парижской окраине постепенно стали базары.

Четыре раза в неделю на разных площадях водружаются у нас ларьки, прилавки, переносные навесы, появляются горы овощей, фрукты, кондитерские изделия, молочные продукты, цветы, чулки, посуда, шляпы, ботинки. Туземцы, снующие вокруг, в базарное время обычно оживлены, настроены празднично: торговцы любезны, словоохотливы; в яркий солнечный день, особенно в воскресенье, взгляд посетителя невольно радует вся эта пестрота рассыпанных по площади красок…

И тут-то, в эти дни, у дверей магазинов, у ларьков с мягкими туфлями, с кочанами капусты и образуются русские группы.

На ответственном месте, возле водопроводного крана, обычно останавливается всеми уважаемая Евгения Васильевна. Это, так сказать, ее особняк. Немного поодаль, у входа в бистро, на тротуаре концентрирует своих знакомых Лев Александрович.

Кружок Евгении Васильевны по преимуществу женский, притом с сильно аристократическим духом. Сюда по воскресеньям приходят очаровательные княжны К. со своими корзинками; является с чемоданом Алла Степановна, родовитая женщина, восходящая по слегка извилистой линии непосредственно к Рюрику. Прибывает к двенадцати часам величавая вдова тайного советника Анастасия Ивановна. Еще кое-кто. И, сделав половину закупок, дамы становятся в круг, кладут корзинки и сумки на мостовую, и, в ожидании снижения рыночных цен, начинают беседовать.

Темы в кружке Евгении Васильевны всегда характера местного, чисто житейского. Обсуждается положение Ирины Петровны, внезапно разошедшейся со своим мужем; изучается заработок Бориса Антоновича, у которого почему-то всегда есть лишние деньги; критикуется намерение Веры Николаевны открыть свое куроводство. Но иногда, вдруг случается, – одна из дам сделает сенсационное заявление, будто домохозяин не позволяет ей и ее мужу съехать с виллы, пока они не вернут ему лестницы, и в кружке – сразу волнения:

– Какая же лестница, дорогая моя?

– Наверное, складная?

– Должно быть, деревянная?

– Ах, в том то все и дело, миленькие, что не деревянная и не складная, обыкновенная каменная. Уверяет, негодный, будто раньше была, а теперь куда-то исчезла.

В кружке у Льва Александровича, возле бистро, в том самом месте, где сбоку стоит ларек с цветами в горшочках, – вопросы разбираются более общие. Сам Лев Александрович терпеть не может частностей, не интересуемся бытом, он весь устремлен в задачи международной политики, в способы упорядочения жизни на нашей планете.

И я люблю посещать его кружок, когда, заменяя других членов семьи, прихожу сам на базар. Куплю наспех что придется, набросаю в сумку фунт картофеля, два фунта масла к нему, пять банок горчицы, воздушный шар, букет хризантем, кочан капусты – и подхожу к цветочным горшкам.

А Лев Александрович уже тут, окруженный своими гостями. Стоит, держа в руке клеенчатый саквояж, откуда торчат зеленые хвосты лука порея. И разглагольствует:

– А вы что думаете, господа? Только какая-нибудь бесполезная грандиозная затея и может вывести мир из экономического тупика. Европа должна или начать воевать, чтобы уничтожить безработицу, поднять промышленность, оживить пути сообщения, или же немедленно приступить к постройке пирамид, моста через Атлантический океан и вообще к какой-нибудь чепухе подобного рода. Вы разве не видите, в какую пропасть толкает человечество Бриан[244] со своей политикой мира? Вы разве не чувствуете, что не дай Бог, не будет войны, еще десять, двадцать лет – и люди сами на улицах начнут грызть друг другу глотки, чтобы разредить население? Эй, мсье! Конбьен кут се шу ла? Вень су? Донэ муа… Де пьес. Бон.[245] Ну, а кроме того, господа… Если взглянуть на положение в Америке…

* * *

Мне весьма по душе эти собрания на нашем базаре. Они освежают, углубляют, будят спящую мысль. Когда журфиксы отменены, так приятно хоть