Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

пристроил последний папа Алексей Александрович. По виду мальчик здоров, жизнерадостен. В разговоре очень мил. Деликатен. И если есть у него недостаток, то разве только один: слишком уж наивен мальчуган для своих двенадцати лет.

Я спросил:

– Ну, как, тебя здесь не обижают?

А он, вдруг, ответил:

– Нет, ничего. Вот, Сашка Никифоров, только дразнит, что сирота. Но, скажите, какой я сирота, если у меня одна мама в России замужем за комиссаром, другая живет в Клиши, третья – возле Итали, четвертая – в Пасси, а пап целых пять, если не считать двух убитых?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 1 декабря 1931, № 2373, с. 3.

Вуа барре[251]

В этот вечер Карнаухов и Петрухин объединялись в бистро по весьма серьезному поводу. Предстояло взвесить все доводы за Тулузу, против Тулузы, и окончательно решить, садиться на землю или нет.

Владимир Петрович, живущий на ферме возле Монтобана на днях написал: «Бросайте, господа, ваш несчастный Париж и перекочевывайте сюда, если не хотите погибнуть. Ферму с пятью-шестью гектарами земли легко купить в рассрочку тысяч за двадцать. Первый год кое-как перебьетесь, со второго станете на ноги. Главный доход – персики, виноград. Кроме того, можете начать куроводство. Климат чудесный, местность пересеченная, полный душевный покой. С ужасом вспоминаю Бианкур, где мы с вами вместе работали, и думаю: к чему люди мучаются? Ради чего цепляются за Вавилон, изматывают нервы, когда здесь – близость природы, радость существования и вообще философия?»

– Гарсон, анкор дю вен блан[252], – сказал Петрухин, кивая на пустые стаканы. И продолжал с мечтательным видом:

– А, главное, Николай, каждый сам себе господин. Нет над тобою ни шефа д’экипа[253], ни шефа дю персонеля[254]. За что хочешь, за то и берись. Курочек покормить? Корми курочек. Пойла скоту дать? Давай пойло скоту. Солнечный день сияет, земля влагой дышит, а ты ходишь по саду, деревья подрезываешь, виноград окапываешь. И никто тебя в шею не гонит, никто не тыкает: алор, туа[255]!

– Да я, Степа, не возражаю, – задумчиво склонясь над стаканом, отвечал Карнаухов. – Меня, ты сам знаешь, давно на землю тянет. Для меня, например, самое большое удовольствие ходить в парк Сен-Клу и с природой сливаться. Сядешь под деревом, послушаешь птичек, посмотришь на травку, а там, в глубине муравьи, червячки всякие, кузнечики… Такая чудесная грусть в душе разливается! Только вот что смущает: как мы там одни жить будем? Без всякой компании?

– Отчего без всякой компании? Жена с тобою поедет?

– Ну, жена. А еще?

– Моя жена. Затем Владимир Петрович. Другие русские фермеры. Там вообще наших не мало. Работают, пособия получают, съезды устраивают. Гарсон! Анкор дю вен блан! Пур ну де![256] Днем будем работать, следить за хозяйством, а по вечерам к соседям в гости ходить. За окном ветер, дождь. Буря бушует. А мы – в преферанс. Партию в шахматы…

– Электрического освещения не будет, Степа. И газа.

– А к чему тебе электричество? Много счастья дает электричество? В керосиновой лампе гораздо больше уюта. Домовитость сразу видна. И газ тоже – как будто удобен, а сколько в нем подлости? Вечером ляжешь, а утром не проснешься: отравлен. Сказать правду, я по дровам всякую зиму тоскую. Когда в печке дрова, ясно чувствуешь это самое, что горит настоящий огонь, а не подделка какая-то. Поленья трещат. Искры летят. Дым нежный, древесный. Русскую деревню напоминает. Только собак, Николай, нужно завести. Обязательно. Волков или водолазов. Люблю я собак. Ты представляешь? На дворе вьюга… Снег метет. Мороз крепчает… А сквозь вьюгу сторожевой лай: ав-ав! Персики в полной охране, виноград тоже. К курятнику не подступись. А под утро – петухи. Целый концерт. Куры кудахчут, коровы мычат, солнце восходит, розы благоухают… А ты окно распахнул, персиены[257] откинул… И вся природа, со всех сторон, как один человек с приветствием тебе: доброе утром, мсье! Бон жур, мсье! Коман са ва?… Гарсон, анкор юн фуа![258]

* * *

Разрешив вопрос окончательно, Петрухин и Карнаухов около часу ночи возвращались домой, взяв друг друга под руки, стараясь соблюдать равновесие.

Возле самого дома улица оказалась разрытой. От тротуара к тротуару шла канава, перед нею куски разбитого асфальта, глыбы земли. И длинные рейки на козлах с красным фонарем и с белым плакатом: «вуа барре».

– Земля! – радостно воскликнул Петрухин.

– Где земля, Степа?

– А здесь! Иди сюда, Николай!

– Погоди, ключ не входит… И где эта скважина?

– Местность пересеченная! Полный душевный покой! – продолжал Петрухин, отбрасывая ногой куски асфальта и усаживаясь на кучу глины.

– Посидим перед отъездом… По русскому обычаю… Климат чудесный. Близость природы. Только ты мне скажи: к чему тебе электричество? Нет, ты мне объясни, зачем тебе электричество?

Наверху, во втором этаже раскрылось окно, показалась женская голова. И послышался испуганный шепот:

– Степа, ты?

– А? Я.

– Что ты там делаешь?

– На землю сел!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 25 января 1932, № 2438, с. 3.

Особнячки

Прочел в газетах заметку:

«Вблизи Виндзорского замка за пять тысяч франков в год сдается отдельная квартира, служившая раньше местом отдыха для особ английского королевского дома. Особенно любила останавливаться в этом особняке королева Виктория во время своих поездок по Англии».

5000 франков в год! Всего 416 франков и 66 сантимов в месяц!

Безусловно, наймет кто-нибудь из русских эмигрантов. Уверен. Переедет с женой, с детьми, с кошкой, с собакой. Перевезет купленную по случаю старинную мебель красного дерева: письменный стол, за которым нельзя заниматься; шифоньерку, из которой все вываливается; этажерку, с которой все при легком толчке падает. А недостающие шкапы с комодами сколотит из багажных ящиков, задрапированных репсом.

Неодолима, в самом деле, у нас эта страсть к особнячкам и к отдельным «павильонам» в окрестностях европейских столиц. Даже на простой «скромный домик» в две-три комнаты с кухней русский человек набрасывается с жадностью. Но если это не просто домик, а бывшее жилище какой-нибудь исторической личности, или постройка, имеющая отношение к Дому Бурбонов, жадность буквально переходит в безумие.

– Как? Людовик Шестнадцатый навещал здесь даму сердца? Муся, давай задаток!

– Что вы говорите, мсье? Паскаль в этой комнате обдумывал свои «Пансы»? Володенька, вот где тебе писать мемуары о тверском земстве!

Мне известна, например, милая русская семья, живущая под Парижем в особняке Огюста Родена. Разбогатев, Роден, конечно, уехал отсюда, так дом уже тогда, в первые годы знаменитого скульптора, дал серьезные трещины.

Но как довольны мои друзья, попавшие в знаменитый особнячок!

Лестница узкая, крутая. Мебель подымать в верхний этаж нужно через окно. Рамы прогнили. Вода в квартире зимой замерзает. Летом иссякает. Весной от косых дождей во всех комнатах лужи.

Но Роден жил? Творил? И мои друзья в восторге.

Некоторые члены семьи даже излишне гордыми стали. Встретишь кого-нибудь из них, разговоришься, а он небрежно