Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

– Таллауг, – сказал я. – Магнус Таллауг.

Парень поднял связку ключей. Металл бряцал целую вечность, пока он не снял со связки маленький ключик и не отвел меня к сараю.

На территории склада стоял полумрак и было прохладно. Мимо старых вилочных погрузчиков, мимо порванной коробки с резиновыми сапогами, мимо навесных моторов, свернутых канатов и деревянных ящиков для рыбы мы прошли к боксам, разделенным сеткой-рабицей.

Сердце у меня колотилось. Отсек освещала свисающая с потолка огромная лампа, а под ней стояло что-то, закрытое серым брезентом. Кто-то побывал здесь недавно и оставил следы на цементном полу. Предмет под брезентом имел в длину четыре-пять метров, а посередине на нем было какое-то возвышение.

– Ага. Значит, она не всё забрала, – сказал кладовщик. – Ладно, оставляю вас здесь.

Его шаги затихли, и я ступил в конус света от лампы. Брезент покрывало толстое одеяло пыли, слетевшей с него там, где Гвен приподняла брезент, чтобы заглянуть под него.

Я приподнял край – и увидел матовый колпак и растрескавшуюся резиновую покрышку.

Автомобиль.

Вот в чем дело! Вот почему Гвен прихорошилась, вот почему бросилась мне на шею. Она радовалась, что орехового дерева тут нет, радовалась, что нас не затянет на самое дно оставленная нам в наследство навязчивая идея. На ночь она наверняка устроилась в гостиницу. Гвен на самом деле радовалась, выйдя из паромного терминала, к которому причаливает абердинский паром.

Тогда почему именно сейчас она сбежала?

Я аккуратно закатал брезент, чихая от поднявшейся пыли. Автомобиль был серым, как подводная лодка, потертым и помятым. Скорее всего, он был выпущен в начале шестидесятых. Никаких эмблем. Передняя часть вся в щербинках от прыскающих из-под колес камешков. Сиденье водителя потрескавшееся и продавленное. Длинный, но совершенно невыразительный капот. На парковке среди других машин эта не привлекла бы внимания.

На сиденье лежали ключи. Приборная доска была сплошь покрыта инструментами и бакелитовыми переключателями, напоминая кабину пилота в самолете. Я все никак не мог понять, какой марки эта машина, пока не взглянул на баранку и не увидел там на табличке надпись: «Бристоль».

Мы с кладовщиком выкатили автомобиль на солнышко. Он тяжело и неподатливо шел на своих полуспущенных покрышках – подшипники забились застывшей смазкой. Мы отпустили руки, отдышались, стоя рядом, и оглядели его.

На дневном свету все его повреждения стали заметнее. Ободран так, будто вернулся с авторазборки. В рассыпающихся документах из бардачка я прочитал, что этот прототип 406 с двигателем v8, approved for road use[65], продан «с определенными повреждениями согласно перечню». В разделе «цена» было написано только одно: «Инвентарь торговых помещений по адресу Кенсингтон-Хай-стрит, 368, по договоренности с владельцем, Тони Круком».

– У нее руль не с той стороны, – сказал охранник, выуживая сигарету.

Я хотел было возразить ему, но сообразил, что для него, британца, руль, конечно, был расположен не там. Он был слева, как принято в Европе. Как надо для машины, на которой ездят в поисках человека, рожденного в Равенсбрюке.

– Ну что, всё в порядке тогда? – спросил я.

– Для нас – точно. А вот вы еще не все внесенные деньги использовали.

– А можно я тогда побуду немного у вас на заднем дворе? – попросил я. – Хотелось бы двигатель завести.

Парень стряхнул пепел с сигареты и поднял большой палец.

«Бристоль» представлял собой смесь американского и английского, какой-то вечный двигатель из алюминия и чугуна. Внутри воздушного фильтра я увидел приклеенную желтым скотчем записку: «Проверь тормозную жидкость».

Неужели это единственное, что хотел сказать потомкам Эйнар Хирифьелль? «Проверь тормозную жидкость»?

Кому он писал? Самому себе? Мне?

Я открыл бардачок. Нашел квитанцию, выданную за замену масла, произведенную в Германии в 1961 году. И еще одну за предыдущий год, из Чехословакии.

Я представил себе, как Эйнар появлялся на развалинах церквей, со стамеской и рубанком, и восстанавливал образы и скульптуры с изображением Бога, в которого он, должно быть, верил сперва все меньше и меньше, а потом все сильнее и сильнее. Похоже, машина прошла многие сотни тысяч километров. Может быть, поиски Эйнара были не только поисками, но и бегством. Бегством этого неприкаянного человека, ощущавшего хоть какой-то покой только за верстаком, от самого себя.

В багажнике лежали какие-то завернутые в коричневую вощанку запчасти и ящик с инструментами. Пульс у меня забился быстрее, когда я нашел заплесневелый кожаный футляр от фотоаппарата. Внутри оказался практически новый «Илфорд Витнесс». Но пленки в нем не оказалось. Рядом валялся захватанный дорожный атлас Франции. «Мишлен 1948». Я открыл его на странице, где находится Отюй. Ни стрелочки, ни синего кружочка вокруг какого-нибудь места. Все страницы одинаково затрепаны.

На полу кабины я нашел несколько обрезков бересты и билет на паром компании «Смирил лайн» из Бергена в Леруик за 1978 год. Купленный в день моего рождения, когда мне исполнялось десять лет.

Наверное, это была последняя поездка этой машины.

А теперь не торопись, остановил я себя. Присмотрись внимательно к тому, как все подстроено. Представь себя на его месте, здесь. Что он собирался делать, когда парковал машину? Письма́ он не мог оставить. Даже здесь. Почему? Потому что план не удался. И кто-то все еще разыскивал этот орех.

Гвен. Я пытался наполнить ее тем содержанием, которое, мне казалось, в ней было. Вызывал в памяти воспоминания о наших откровенных часах, часах, которые раньше вспоминались с ностальгией, а теперь предстали совсем в ином свете.

– Думай, думай, – пробормотал я.

В знак чего можно оставить машину, полную запчастей и с атласом дорог Франции? Должно быть, в знак того, что наследство находится не на Шетландских островах.

Я снял с «Коммодора» аккумулятор, залил в машину Эйнара бензин из запасной канистры и завел мотор. Над Леруиком уже опустился вечер, когда «Бристоль», зажужжав, тронулся. В воздухе ощущалась прохлада. Руки у меня были выпачканы, желудок уже много часов не получал пищи.

Я сел впереди и проверил, как работают рычаги переключения скоростей.

В бардачке лежала белая восьмидорожечная кассета. Запись Гольдберг-вариаций Баха в исполнении Глена Гульда. Дедушка слушал ту же музыку, но в исполнении другого пианиста. Я вставил кассету и по наитию пересел на заднее сиденье. Откинулся на спинку. От вентилятора распространялось приятное тепло. Кожаные сиденья нагрелись от моего тела и запахли. Чужой, но знакомый аромат.

Я рывком выпрямился.