Дом разделенный - Перл С. Бак

реки, и спустя несколько минут Юань уже смотрел не на дряблые лица нищих, а на бурный желтый поток. Не успел он осознать перемену, как паром наполовину развернулся против течения и пополз мимо огромного, выкрашенного белой краской корабля, белой снежной горой вырисовывавшегося на сером небе, и Юань, задрав нос, как и остальные пассажиры, глядел на нос заграничного корабля и на сине-красный чужеземный флаг. Но вот паром прополз дальше, и им открылся другой борт корабля, из которого торчали черные пушки – чужеземные пушки.

Тут Юань и думать забыл о вони и жалких лодчонках. Паром шел дальше, и Юань, покрутив головой, насчитал на желтой речной груди целых семь таких военных судов – здесь, в самом сердце его родной страны! Считая заграничные суда, Юань забыл обо всем на свете. В нем вскипел гнев на эти корабли. Ступив на берег, он, не в силах ничего с собой поделать, обернулся и воззрился на корабли полным ненависти взглядом, гадая, зачем они здесь. Нет, они ему не померещились, вот они: белые, безупречные, неуязвимые. Множество раз из таких вот черных пушек, уставившихся бесстрашно на берега его родной страны, лились огонь и смерть. Юань прекрасно это помнил. Глядя на военные корабли, он забыл обо всем, кроме этого смертоносного огня, что мог в любой миг обрушиться на его народ, и забормотал возмущенно: «Им нельзя здесь находиться! Мы обязаны прогнать их из наших вод!» – и в том же великом гневе он сел на другой поезд и поехал к отцу.

И вот что странно: пока Юань поддерживал в себе этот гнев на белые корабли и помнил, как те поливали огнем его народ, помнил все зло, что творили здесь чужеземцы, угнетавшие и мучившие его соотечественников, – а такого зла было немало, ибо в чужеземном университете он узнал о коварных соглашениях, к которым чужеземцы принуждали императоров прошлого, чтобы грабить и разорять его родину, и даже в его время происходило немало подобного зла, ведь Юань хорошо запомнил, как белокожие солдаты расстреливали молодых бунтовщиков его страны, – пока все это было живо в его памяти, он чувствовал внутри приятный жар, даже огонь, и, завтракая или глядя в окно на проносящиеся мимо поля и села, думал: «Я должен сделать что-то для своей родины. Мэн прав, он лучше меня! Он может истовей служить стране, потому что он всегда один. А я слишком слаб. Мне все чужеземцы кажутся хорошими из-за одного-единственного добряка-учителя… и умной девушки, умеющей красно говорить. Я должен брать пример с Мэна и ненавидеть их всем сердцем, и этой ненавистью помогать своему народу! Одна лишь ненависть может нам помочь…» Так он думал, вспоминая чужеземные корабли.

Однако, как бы Юань ни старался поддерживать в себе этот пыл, он мало-помалу остывал. Холод проникал в сердце Юаня исподволь, почти незаметно. В поезде напротив него уселся огромный толстяк. Он сидел так близко, что Юань при всем желании не мог отвести глаз от его могучей туши. Время шло, солнце все сильнее жгло воздух сквозь неподвижные тучи и накаляло крышу поезда; толстяк понемногу раздевался и в конце концов остался в одном исподнем. Он сидел, выкатив на всеобщее обозрение свою обнаженную плоть, груди, желтые складки жира на брюхе и потные брыли, свисавшие до самых плеч. Вдобавок ко всему он без конца кашлял, хотя на дворе стояло лето, и громко бранился из-за этого кашля, и часто сплевывал мокроту прямо на пол, так что скоро Юаню уже некуда было ступить. К его праведному гневу за родину начало примешиваться недовольство этим толстяком, его соотечественником, а потом пришло уныние. В трясущемся поезде стояла почти невыносимая жара, и Юань начал подмечать то, чего прежде не желал видеть. От жары и усталости пассажирам все стало безразлично – они думали только о том, как дожить до конца поездки. Дети вопили и хватали матерей за грудь; мухи, залетавшие на каждой станции в открытые окна вагонов, садились то на потные тела, то на плевки на полу, то на еду, то на лица детей. Юань, в юности не замечавший мух, – те были всюду, что толку обращать на них внимание? – побывал в других краях и узнал там, что мухи несут смерть, и теперь с ужасной брезгливостью смотрел, как те садятся на его стакан с чаем или ломоть хлеба, купленного на станции у торговца, и на тарелку риса с яйцом, которую ему принес в полдень прислужник. При этом он не мог не задаваться вопросом, к чему эта его ненависть к мухам, если он прекрасно видит черноту рук слуги и липкую грязь на тряпке, которой тот отер тарелку, прежде чем насыпать в нее рис. В конце концов Юань не выдержал и заорал в гневе:

– Не надо! Лучше оставьте тарелку пыльной, чем вытирать ее этой грязной тряпкой!

Слуга лишь добродушно улыбнулся и именно в этот миг решил отереть пот со лба той же самой тряпкой, после чего повесил ее обратно себе на шею. Юаню так поплохело, что он не смог притронуться к еде. Отложив ложку, он принялся осыпать бранью слугу, и мух, и плевки на полу. Слуга оскорбился, призвал на помощь небеса и закричал:

– Я ведь только разношу еду, какое мне дело до мух и грязных полов?! Это не моя работа! Да и кто в своем уме будет летом убивать мух и тратить на это свое время? Даже если все люди этой страны решат всю жизнь только и делать, что бить мух, им и тогда не одержать победы! Мухи – это природа!

Излив таким образом свое возмущение, слуга весело расхохотался, потому что даже в гневе человек он был благодушный, и, усмехаясь, пошел дальше по вагону.

Зато остальные пассажиры поезда, уставшие от жары и потому готовые смотреть на что угодно и слушать кого угодно, внимательно выслушали эту перебранку и заняли сторону слуги. Некоторые из них закричали Юаню:

– Правду он говорит, мухам нет конца! Никто не знает, откуда они берутся, но им тоже хочется пожить!

Одна старушка подхватила:

– Вот именно, и они имеют право на жизнь! Лично я никогда не посмела бы отнять жизнь даже у мухи!

А другая презрительно добавила:

– Да он, небось, из тех студентов, что учатся за рубежом, а потом возвращаются домой и хотят навязать нам свои заграничные порядки!

Тогда толстяк напротив, который успел слопать весь рис с яйцом и теперь угрюмо хлебал чай, то и дело громко рыгая, вдруг заявил:

– Ах вот он кто! А я-то