Ярость жертвы - Анатолий Афанасьев

— В чем же проблема?

— Я склоняюсь к тому, чтобы пристукнуть.

Валерия возмущенно надула губки:

— Еще чего! Да я только жить начала. Придет же в голову такое.

— Видишь ли, Саня, умирать она не хочет. Да я и не против. Она хоть садистка, убийца, но вреда от нее особого нет. Такая чистенькая, безмозглая, алчная крыска. Надо только вырвать у нее ядовитые клыки. Рано или поздно все равно попадет в тюрьму. Короче, мараться об нее не хочется, но, с другой стороны, не дает гарантий.

— Вы, дяденька Гриша, напрасно обзываетесь. Вам просто повезло. По папенькиному недосмотру так долго бегаете по Москве… Саша, ты джентльмен или нет?

— Что тебе надо?

— Как же ты позволяешь, чтобы оскорбляли любящую тебя женщину, которую ты лишил невинности.

Чай обжигал глотку, и я подлил в него коньяку.

— Вот гарантия, — напыщенно воскликнула Валерия, ткнув в меня пальцем. — Завтра же поженимся, и вам нечего будет опасаться. Слышишь, любимый?! Телку твою, если уж так приспичило, возьму в горничные. Больше она ни на что не годится.

Умоляюще поглядел я на наставника:

— Григорий Донатович, развеется ли когда-нибудь этот идиотский кошмар?

— Терпение, мой друг! Валерия, последний раз спрашиваю: хочешь жить?

— А вы? — Она была безрассудна, но это впечатляло. Воплощение порока в чудесной упаковке. Ее чары были неодолимы. Она была права: никто никогда ее не убьет по той простой причине, что она бессмертна. Мы все трое об этом догадывались, но не таков был Гречанинов, чтобы поддаваться мистике.

— Значит, так, Саня, — подбил он бабки. — Забираю ее с собой и не выпущу из чулана, пока не сделает то, что нужно.

— А чего вы от нее хотите?

— Да ничего особенного. Собственноручно даст показания о некоторых преступлениях, в которых замешана. Ну и парочку счетов из швейцарского банка переведет на имя некоего икса. На первый раз вполне достаточно.

— Никуда не поеду без любимого! — торжественно объявила Валерия и, подняв чашку с чаем, плеснула ее в лицо Григория Донатовича. Успев отклониться, он влепил ей звонкую оплеуху.

— Вы прямо как папочка! — восхитилась Валерия. — Такой целеустремленный… Любимый, не отпускай меня с ним, а то изменю. Будешь потом локти кусать.

Гречанинов вытолкал ее из квартиры, запихнул в лифт, со мной даже толком не попрощался. Последнее, что я услышал, был Лерочкин душераздирающий смех, донесшийся точно из чрева земли.

Чудное это было пирование в ресторане «Ноев ковчег». Отдельный номер с коврами и царской лежанкой у стены, освещенный толстыми стеариновыми свечами в позолоченных канделябрах, и за столом нас трое: Георгий Саввич Огоньков, хозяин фирмы «Факел», Иван Иванович Гаспарян, простой министерский клерк, праведным трудом и упорством сколотивший небольшое состояньице (по прикидкам Огонькова, на уровне арабских шейхов), и аз, грешный, с непоправимо утраченными мечтами о лучшей доле. На столе изобилие, как при Лукулле. Дела мы уже обсудили (Гаспарян: «Три месяца псу под хвост. Придется наверстывать, друзья. Уложитесь в прежние сроки — двойные премиальные!»), похлебали осетровой ушицы и осушили бутылку виски, упакованную в кожаный чехол.

Третьего дня я получил срочный вызов от шефа. Он так был взвинчен, что не поинтересовался, как мои дела и где я скрывался: жив — и ладно, значит, могу дальше ишачить. Оказывается, Гаспарян вернулся и теперь еще более крепок, чем прежде. По слухам, ногой открывает дверь в кабинет самого премьера, которому якобы оказал неоценимую услугу: что-то связанное с приватизацией газопроводов. В свою очередь премьера, тоже, правда, по слухам, за океаном готовят в отцы нации, на место часто хворающего Борика. Судя по тому, как энергично накачивают премьера, смена декораций может произойти буквально в ближайшие месяцы.

— Ты хоть понимаешь, — спросил шеф, — какие перед нами открываются перспективы?

— Понимаю, — ответил я механически, хотя думал совсем о другом. Как раз в это утро Катя впервые после налета (восьмой день) самостоятельно причесалась и чуть-чуть подкрасила губы.

— Что от меня-то требуется, Георгий Саввич?

Он велел к семи часам быть в «Ноевом ковчеге», дал адрес. И вот пьем виски, ужинаем, беседуем. А Катя одна в пустой квартире, сидит там, наверное, забившись в угол…

— О чем замечтался? — Шеф дернул меня за рукав. — Иван Иванович к тебе обращается.

— Виноват, — извинился я. — Чего-то не помню, выключил ли газ, когда уходил.

Гаспарян поднял рюмку:

— За тебя, дорогой! За твой талант… О приключениях твоих наслышан, но все позади. Не беспокойся, затраты компенсирую.

Все трое мы чокнулись, выпили.

— Вы даже не понимаете, братцы, — размягчен-но продолжал Гаспарян, — какое нынче удивительное время, сколько открылось возможностей для свободного творческого человека. Об одном жалею — годы! Скинуть бы годков двадцать, ах, какие можно дела вершить! Кто нас теперь остановит?

Шеф почтительно спросил: с

— Как, интересно, там у них к нам относятся?

— Там, — Гаспарян ткнул пальцем в небо, где, видимо, в его представлении находилась Америка. — Да там тоже не все одной краской мазаны. Есть сомневающиеся. Не верят, что сдюжим. Надеются, но не верят. Слишком напуганы за десятки лет нашим краснозвездным рылом. Но против цифр не попрешь. С цифрами в руках я любому Фоме неверующему в два счета докажу, что возврата нет.

— Ага, — заметил я ворчливо, — так и Гитлеру казалось, когда стоял под Москвой.

Шеф поглядел неодобрительно, а Гаспарян в секунду завелся:

— Чепуха! Вздор! Да если быдло еще разок ворохнется, двух танков хватит, чтобы доломать ему хребет. Саня! С нами лучшие умы человечества. У нас капитал. Но в одном ты прав. Баррикады еще повсюду. Выродки прежнего режима еще цепляются за бесплатный паек. Твои сомнения понятны, но они опасны, разрушительны. Ты художник, так и будь им! Не лезь в политику. Твори от всей души. Дерзай, пробуй! А уж я не обижу, заплачу, как тебе и не снилось. Но — не халтурь, понял! Этого не потерплю. Гитлер! Ишь, вспомнил. Видно, не до конца, Саня, одолел ты в себе рабскую психологию. Не для сегодня живем, для будущего. Что о нас потомки, дети наши, скажут — вот единственный критерий.

— Он еще молодой, — заступился за меня шеф. — У него мозги набекрень. С другой стороны, конечно, есть некоторая опаска. Уж больно быстро все завертелось. Опять же дряни много на поверхность выплыло.

Синеватые белки Гаспаряна полезли на лоб.

— А ты на что надеялся, Гоша? Семьдесят лет по шею в дерьме сидели, куда же ему сразу деться? Швырнули камень в дерьмо, оно и забулькало. Ничего, отмоемся.

На этой бодрой ноте я их покинул, пообещав, что завтра соберу бригаду.