Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Потому что, если я кивну и поддакну, то получится, что я на его гэбэшной стороне и сдаю своего лучшего друга. Но и продолжать выгораживать Ромика здесь, в закрытом кабинете, перед человеком, который уже все для себя решил, тоже не имело смысла. Оставался, конечно, еще один вариант – можно было перегнуться через стол и заехать ему со всего размаха правой по скуле. Или, как он сам выразился, втык… Но к такому камикадзевскому геройству я пока готов не был.

– Не знаю, – ответил я дипломатично. – Я не знаю. Подумать надо, переварить все, что вы мне рассказали. Для меня это так неожиданно… – Я развел руками, как бы не находя слов. Впрочем, я их действительно не находил.

– Конечно, ты не ожидал, мы все не ожидали, – одобрительно закивал Аксенов. – Конечно, подумай. И завтра обязательно приходи в институт. Завтра у вас в группе пройдет Ленинское комсомольское отчетное собрание, вот ты на него и приди. Только обязательно, слышишь. Бюллетень – бюллетенем, а это собрание тебе пропускать нельзя. Приди, выступи, скажи, что думаешь, ребята тебя послушают, вы же с Заславским вроде товарищи. Твое выступление будет очень полезным. Но если не придешь, проигнорируешь, то сам понимаешь… – Он похлопал по лежащей перед ним на столе папке. В которой, между прочим, находилось и мое стихотворение.

Если раньше меня пробивала испарина, то сейчас пот катился ручьями, по лицу, по телу под свитером, даже по ногам под брюками.

– И что на нем будет, на этом собрании? – задал я ненужный вопрос.

– Ну как, понятно что. Надо, чтобы группа приняла решение передать дело на рассмотрение комитета комсомола. А там мы уже этого сионистского прихвостня разотрем, мало не покажется. Выгоним его из комсомола, из института. А потом уже передадим дело в органы.

Тут я чего-то не до конца понял, возможно, потому что вообще плохо соображал. Как передадим в органы? Комиссар же сам из органов? Зачем передавать дело туда, где оно уже находится?

– А тебе, Толь, мы поможем, – мимоходом заметил идеолог.

– Чего? – Видимо, я полностью вошел в ступор.

– Ну, с твоим будущим. Распределим после института, как надо, да и с творчеством окажем содействие. У нас же на печатные органы, как ты понимаешь, тоже выходы имеются. – Он впивался в меня своим рыбьим, пресным, бесцветным взглядом, пытаясь втесаться, проникнуть внутрь. Я держался, как мог, тужась, стараясь, заблокировать, не пропустить. – Ладно, давай, выпьем по последней, – предложил парторг.

– У меня еще есть, – вяло отозвался я.

– Вот и отлично. – Он плеснул в свою чайную чашку из бутылки. – Ну чего, Толь, за нас, что ли. Чтоб у нас все было тип-топ.

Он долго разворачивал конфетку, заедал.

– Я что хочу тебе сказать, – снова придвинулся к столу Аксенов. – Ты пойми правильно, мы не антисемиты. Совсем нет. Меня просто вся эта сволочь жидовская раздражает. До бешенства порой. Не национальность, как таковая, а национальные их ужимки. Это не антисемитизм, это борьба культур, понимаешь, разные стороны баррикад. Как в фантастической книжке, «Война миров» называется. Бесит так, что порой едва сдерживаюсь.

Он помолчал.

– Толь, как говорится, без протокола, мы ж свои ребята. Ты сам ведь знаешь, есть евреи, а есть жиды. Например, в тебе, Толь, тоже еврейская кровь течет. – Он посмотрел на меня, как будто диагностировал болезнь.

Я кивнул. Я чувствовал, словно мне прилепили мишень на лоб. Или наоборот, желтую шестиконечную звезду на грудь.

– Но ты наш, свой. Против тебя мы ничего не имеем. В тебе нет чужеродного. Наоборот, ты парень, как говорится, с нашего двора. А Заславский – гнойник, его выдавить необходимо. Понимаешь? Вот именно, идеологический враг. Он и других заразит, если не выдавить. Ты сам посуди, для него главное – нажива. Он за нее…

– Да нет, Ромик просто способный, – перебил я, сам удивляясь, как вяло и бесцветно звучит мой голос, он никого не мог убедить, даже не пытался. – А способности требуют проявления. Иначе человеку плохо. И у Заславского, – я качнул головой, как бы размышляя вслух, – у него именно такое проявление. Он не может быть в бездействии. Не может не создавать, не улучшать, не стремиться.

– Да хватит тебе заступаться за него. Подумаешь, способный… Он один, что ли? Ты вон, тоже у нас способный. Но у тебя же проявления нормальные. – Комиссар растянул в приветливую улыбку свои пухлые губы, как бы ободряя и меня, и мои способности.

– Да при чем здесь я, – еще более неубедительно промямлил я. – Все люди разные. Ничего в этом плохого нет. Конечно, разнообразие, отход от нормы, от заурядности могут раздражать… – Я пожал плечами, подумал, продолжать, не продолжать, и сбился. – А потом, вы же сами сказали, он из бедной семьи. У них денег вообще никогда не хватало, даже на еду с трудом, он из Москвы ни разу не выезжал, даже на лето. Знаете, как дети на дачу или в деревню. Он вообще ребенком всего лишен был, вот у него и потребность к достатку. Он и…

– Брось ты, а то я сейчас заплачу. – Аксенов засмеялся, громко, гулко, слишком демонстративно. – Он один, что ли, в нужде рос. Да почти все. Но все-то нормальные, не высовываются, никуда не лезут, не суются. – Комиссар остановился, задумался на минуту. – Знаешь, Толь, кончай ты это, не выгораживай его. Ты, главное, будь завтра на собрании и выступи там, как надо. Веско, отчетливо. Я тебя на самый конец оставлю, такой жирной, заключительной точкой, чтобы все вопросы закрыть. Так что ты уж, пожалуйста, веско скажи. Мы на тебя надеемся. И все будет хорошо. Особенно у тебя, понял?

Он поднялся, многозначительно сгреб кожу на лбу в гармошку, улыбнулся, протянул мне руку. И я ее пожал.

Я вышел в длинный, гулкий, пронизанный прострельным сквозняком коридор. Наверное, именно из-за него, из-за холодного, плохо прогретого батареями сквозняка, я почувствовал себя зябко, тело покрылось студеной, выбивающей дрожь коростой, я провел рукой по лбу, смахнул густой, въедающийся в поры пот, он был на грани замерзания, даже закоченевшие пальцы дрогнули от обжигающего липкого холода. Ноги подтащили меня к окну, я едва ощутил, как в живот вдавилось твердое, неуступчивое ребро подоконника, лоб уперся в стекло, странно, как быстро оно нагрелось, словно само было болезненно разгоряченно, само покрылось испариной. Похоже, я горел и зяб одновременно, так бывает при высокой, зашкаливающей, грозящей лихорадкой температуре. Откуда у меня могла быть лихорадка?

Минут пять я вообще ни о чем не думал, бессмысленно озирал растянувшийся за окном пейзаж, какой-то полуиндустриальный – окруженные заборами невысокие строения, над крышами некоторых торчали трубы, из них валил густой, грязный, наверняка едкий дым. Там, снаружи, за оконным стеклом, все выглядело жалким, одиноким, одичалым, беспросветным, а главное – безысходным. Да и здесь, с внутренней стороны стекла, тоже не лучше. Никуда не деться, все просчитано, продумано, предопределено. Получается, что ты и шевельнуться не можешь без чужой указки. Как там говорится, шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству. К какому бегству, от кого? От себя? От реальности?