Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

class="p1">P.S. В трагедии Павла Улитина был и свой сюжет, опять же неотделимый от времени моего поколения. Из четверых юношей, основавших свою, как им казалось, подлинно ленинскую партию, в отличие от фальшивой НЕленинской, только троих арестовали, четвертый — уцелел. И, как пишет автор вступительной заметки в «Знамени», «тень провокации в деле вполне очевидна». Эта же тема еще яснее прослеживается в «Разговоре о рыбе».

Увы, все послевоенное окружение Улитина, его молодые друзья и ученики, считали, что «четвертый» был провокатором. Это же думал и Улитин сам. И тут «органы» — будь они прокляты — сделали так, чтобы четвертого сочли стукачом, предателем, негодяем…

Я в это не верю. Да и факты противоречат такому предположению. По словам Айзенберга, Улитина через шесть месяцев выпустили из тюрьмы — умирать на воле! Однако десятки тысяч людей умирать на воле не выпускали — они гибли там же — в тюрьмах, в карцерах, на пересылках, в лагерях… Почему же не предположить, что и «четвертому» повезло — нарочно или случайно его оставили на свободе? Нарочно, чтобы на него «пала тень провокации». А может, просто следователей поменяли, и новый следователь занялся более увлекательными «делами»… А о «четвертом» просто забыл. Кто ведает, какое вонючее варево стряпалось органами в те времена? Не знают же друзья Улитина, кто донес на него в 1961-м, пожалуй, самом либеральном году ленинско-сталинско-хрущевской тоталитарной системы… «Четвертого», во всяком случае, давно уже не было в живых.

Вот какой странный сюжет. Счастливчик «четвертый» погиб совсем юным на фронте, но его стихи после смерти остались вроде бы «в строю». Мученик умер в 68 лет в своей постели. Первый его «текст» напечатали спустя десять лет после смерти, и он вызвал большой резонанс…

Обе жизни были трагичными — на одной выжгла свое клеймо Бутырка. На другой — подозрение в предательстве (сейчас говорят, что «четвертый» на фронте искал смерти). Но обе жизни носят одно общее клеймо: «Made in USSR» в 20-х годах! И оба были талантливы, и оба учились в ИФЛИ.

Глава V. ВОЙНА ВСЁ СПИШЕТ. ТАСС И Я, «КРЕМЛЕВСКАЯ ВЕДЬМА»

1. Военные странствия

Стыдно признаться, но я не верила, что Советскому Союзу предстоит Большая война. Вся Европа была в огне. И Советы потихоньку присоединяли к себе то Западную Украину и Западную Белоруссию, то Прибалтику. Повоевали и на той «незнаменитой», по словам Твардовского, войне с Финляндией… Все равно в Большую войну не верилось. Товарищ Сталин здорово заморочил нам голову.

Не верилось вплоть до 22 июня 1941 года, когда Молотов — тот самый Молотов, который заключил с Риббентропом сначала Договор о ненападении, а потом и Договор о дружбе и границах, — не сообщил, что уже целую ночь идет бомбежка нашей территории и что части армии Гитлера перешли границу и движутся по нашей земле.

Война застала меня в аспирантуре ИФЛИ. Июнь — самое горячее время для аспирантов. Экзамены.

Жила я с родителями в коммуналке в одном из переулков поблизости от Арбата. Первый муж Борис отбывал срочную службу в Брянске.

На следующий день после молотовской речи я съездила к нему. Вернулась. Быстро сдала оставшиеся экзамены. И спустя несколько дней ушла из аспирантуры. Странно было на фоне движущихся на Москву нацистских танков заниматься изучением немецкого писателя XVIII–XIX веков Гёльдерлина, «полетом его мыслей и языка», изучением писателя, который, как говорилось в старых учебниках, «отвергал всякую реальность».

Оформляя уход из аспирантуры, встретила Лию Канторович, самую хорошенькую и прелестную ифлийскую студентку. Лиечке было тогда лет 19–20, но выглядела она совсем юной девчушкой в простеньком летнем платьице, в босоножках и в белых носочках. Подлетев ко мне, Лиечка, лучезарно улыбаясь, поделилась радостью: ее зачислили на ускоренные курсы медсестер. Есть надежда быстро попасть на фронт. Предложила и меня записать на эти курсы.

В Лиечку был влюблен весь институт и, по-моему, пол-Москвы. Она только что вышла замуж за студента истфака МГУ. И вот она уже без пяти минут «мобилизованная» и «призванная»…

О судьбе Лии Канторович я узнала много лет спустя.

Примерно через месяц после нашей встречи в канцелярии ИФЛИ Лия попала в действующую армию на Западный фронт. А на передовую — 1 августа 1941 года. Помогала раненым на поле боя — с 7 по 20 августа. Всего тринадцать дней. А 20 августа погибла. В официальном письме командования, направленном в ИФЛИ, о гибели Лии говорилось так: «Во время атаки Лия вышла вместе с комиссаром N-ского полка, старшим политруком тов. Гурьяновым на линию огня. Они повели бойцов вперед, на разгром врага…»

Лия Канторович умерла геройски. Тем не менее звание Героя ей не присвоили и не назвали наш Ростокинский проезд проездом Лии Канторович. Вообще долго замалчивали ее подвиг…

В годы войны в СССР уже проводилась сталинская антисемитская политика. И имя Лии Канторович никак не вязалось с тем, что говорили после войны почти открыто: «Евреи не воевали, евреи отсиживались в Ташкенте и ели русский хлеб…»

Впрочем, зачем была Лии после смерти Звезда Героя? Что это изменило бы в ее судьбе?

В тот день я Лиечке ничего не стала говорить, хотя инстинктивно чувствовала, что она зря торопится. И вместе с тем прекрасно понимала ее порыв. Ифлийские мальчики и девочки из интеллигентных семей считали себя обделенными; им казалось, что они опоздали родиться. Великую Октябрьскую революцию сделали без них. Новую власть трудящихся установили не они. 37-й год мало кого образумил.

И вот опять эпохальное время. Надо успеть. «Но мы еще дойдем до Ганга…» — писал главный ифлийский поэт Павел Коган. Войны и Революции мыслились как единое целое.

Меня спас здравый смысл. Я уважала профессионалов и презирала неумех. Ну какая из меня фронтовая медсестра? Я плохо вижу, совершенно не ориентируюсь на местности. И вряд ли сумею вытащить раненого с поля боя.

Еще меньше я годилась на роль радистки. В технике ни бум-бум.

Из ифлиек, которые связали свою судьбу с действующей армией, больше всех повезло Лене Ржевской84. Она сама об этом рассказала в своих книгах. Ржевская участвовала как переводчица в опознании трупа Гитлера, то есть была, можно сказать, свидетельницей одного из самых драматических моментов в истории XX века. Но, как известно, опознавали труп Гитлера офицеры «Смерша». И непонятно, что делала Лена Ржевская в остальные моменты своего пребывания в «Смерше». Ведь «Смерш» был одним из самых гнусных карательных органов при сталинском режиме.

Оглядываясь назад, понимаю, что