МИД. Министры иностранных дел. Внешняя политика России: от Ленина и Троцкого – до Путина и Медведева - Леонид Млечин

Сталин и Молотов имели дело с такими наивными людьми, что грех было не обвести их вокруг пальца. Гости с Запада и сами обманываться были рады. В мае 1944 года в Магадан приехал вице-президент США Генри Уоллес, большой поклонник Советского Союза. Его визит организовал НКВД. В Магадан прибыл начальник краевого управления Наркомата госбезопасности Сергей Арсеньевич Гоглидзе, один из близких к Берии людей.

Начальник Дальстроя шифровкой докладывал Берии в Москву, что вице-президент остался поездкой очень доволен:

«При разговоре со мной и тов. Гоглидзе в присутствии его спутников и наших товарищей выразился так:

— О Дальстрое мы слышали в Америке и знали, что это большой трест. Здесь, побывав на территории Дальстроя, мы убедились в этом и должны заявить, что в Америке таких мощных трестов, охватывающих столь много работ и разностороннего характера, нет…

Следующий вопрос, по моему мнению, который интересовал Уоллеса и спутников, — это увидеть лагерь заключенных, но так как они нигде не видели не только лагерь, но даже и отдельных заключенных, то в этом вопросе они были разочарованы…

На прощание Уоллес сказал мне:

— Я надеюсь, что после войны Дальстрой будет еще больше развиваться, а это еще больше укрепит дружбу США и Советского Союза…

При осмотре художественной выставки Уоллесу понравились две картины, он изъявил желание их купить. Посоветовавшись с тов. Гоглидзе, мы решили ему их подарить. Картины Уоллес принял с большой благодарностью…»

Дальстрой был подразделением НКВД, работали на стройках заключенные, но заключенных американцам не показали, и они решили, что их вовсе нет и что рассказы о репрессиях в Советском Союзе сильно преувеличены.

Генри Уоллес занимался выведением новых сортов кукурузы, с 1933 года он был министром сельского хозяйства. В 1941 году Рузвельт сделал его вице-президентом. Директор ФБР Эдгар Гувер считал Уоллеса советским агентом. Телефонные разговоры вице-президента прослушивались, его письма вскрывались, иногда за ним даже следили. В конце концов Рузвельт перевел его в министры торговли. После смерти Рузвельта его вовсе убрали из правительства.

После войны Уоллес требовал выделять на помощь Европе по десять миллиардов долларов ежегодно в течение пяти лет и половину денег направлять Советскому Союзу. Агентом Кремля Уоллес не был, но его наивности поражались даже советские дипломаты. 14 сентября 1947 года заместители министра иностранных дел Андрей Вышинский и Валериан Зорин в советском консульстве в Нью-Йорке час беседовали с Уоллесом.

Вышинский отправил в Москву шифровку:

«Уоллес, предупредив, что он понимает и знает, что такого рода утверждения ни на чем не основаны и носят специфический, враждебный Советскому Союзу характер, все-таки хотел бы иметь от меня подтверждение того, что Москва не дает никаких инструкций коммунистическим партиям в других государствах…

Я, конечно, высмеял такое предположение, заявив, что, конечно, это чистый вздор и инсинуации, используемые враждебными элементами в своих целях…

На меня и Зорина Уоллес произвел неплохое впечатление — простого и вдумчивого человека, разбирающегося в политике, хотя и несколько наивного…»

Приемы для иностранцев, которые устраивались правительством и наркоматом в голодные военные годы, производили впечатление своей щедростью и роскошью. 7 ноября 1943 года, вспоминал Илья Эренбург, Молотов устроил в особняке на Спиридоновке пышный прием — члены правительства, советские дипломаты в только что введенных мундирах, генералы, увешанные орденами, писатели, актеры, журналисты. Американский журналист восторженно сказал Эренбургу:

— Впервые за восемь лет я чувствую себя в Москве хорошо. Вот что значит союз!

На официальных обедах и приемах произносились тосты самого дружеского свойства. В октябре 1944 года в Москве принимали Черчилля и министра иностранных дел Энтони Идена. На приеме британский посол сэр Арчибальд Кларк-Керр шутливо говорил:

— Я изучаю поведение Сталина и Молотова и заметил, что когда Сталин чем-нибудь недоволен, то он часто курит трубку. Но в последнее время Сталин перестал курить трубку и курит папиросы. Поэтому мне надо было найти новый признак, чтобы определять состояние Сталина, и я его нашел. Когда Сталин чем-нибудь недоволен, то он поднимает нос вверх и морщит его. А когда недоволен господин Молотов, то он часто снимает и надевает пенсне. Я как-то сказал об этом господину Молотову, и он теперь стал осторожней со своим пенсне. И мне стало труднее наблюдать за состоянием Молотова.

Но реальное отношение к англичанам и американцам в Кремле осталось прежним. Каганович с фронта писал Сталину: «С огромным наслаждением прочитал я ваш ответ корреспондентам. Это заслуженный щелчок союзничкам, дали им слегка в зубы. Тут кровью истекаем, а они болтают, отделываются комплиментами и ни черта не делают. Нельзя прикрывать их болтовню чрезмерно деликатным наркоминдельским языком, надо было, чтобы и наш, и их народы знали правду. И, как всегда, это сделали вы — коротко, просто, прямо и гениально».

В 1944 году в Москву приехал один из руководителей Югославской компартии Милован Джилас. Его принимали Сталин и Молотов и разговаривали с ним очень откровенно, как со своим человеком. Сталина интересовал вопрос о сложных отношениях с югославским правительством в эмиграции. Он спросил Молотова:

— А не сумели бы мы как-нибудь надуть англичан, чтобы они признали Тито — единственного, кто фактически борется против немцев?

Молотов усмехнулся — в усмешке была ирония и самодовольство:

— Нет, это, к сожалению, невозможно. Они полностью разбираются в отношениях, создавшихся в Югославии.

Сталин, повернувшись к Джиласу, сказал:

— Может быть, вы думаете, что мы забыли, кто такие англичане и кто есть Черчилль? У англичан нет большей радости, чем нагадить союзникам. А Черчилль, он такой, что, если не побережешься, он у тебя копейку из кармана утянет. Ей-богу, копейку из кармана! Рузвельт не такой — он засовывает руку только за кусками покрупнее. А Черчилль — и за копейкой.

Разговор продолжался за ужином. Джилас быстро сообразил, что Сталин оживал и приходил в хорошее настроение, когда ел и пил. Сталин спросил, на ком женился югославский король Петр II. Когда Джилас сказал, что на греческой принцессе, Сталин пошутил:

— А что, Вячеслав, если бы я или ты женился на какой-нибудь иностранной принцессе, может, из этого вышла бы какая-нибудь польза?

Молотов засмеялся, но сдержанно и беззвучно.

«Молотов — человек не очень разговорчивый, — вспоминал потом Джилас. — И если со Сталиным, когда он был в хорошем настроении, контакт был легким и непосредственным, Молотов оставался непроницаемым даже в частных разговорах.

У Молотова нельзя было проследить ни за мыслью, ни за процессом ее зарождения. Он всегда оставался замкнутым и неопределенным… Молотов всегда был без оттенков, всегда одинаков… Сталин был холоден и расчетлив не меньше Молотова. Однако у Сталина была страстная натура со множеством лиц, причем каждое из них было настолько убедительно, что казалось, он никогда не притворяется, а всегда искренне переживает каждую из своих ролей».