Сталинград - Энтони Бивор

Всего на трех фронтах Сталинградской оси было сконцентрировано больше миллиона человек. Медицинская служба, которой руководил генерал Смирнов, подготовила 119 полевых госпиталей – раненых были готовы принять 62 000 коек.[568]В войсках приказ зачитали за три часа до начала наступления. Частям Красной армии была поставлена задача как можно глубже прорваться в расположение противника. Об окружении речь пока не шла. Бойцы были возбуждены. Они понимали, что немцы даже не догадываются о крупномасштабном наступлении. Экипажи проверили и перепроверили боевые машины – им предстояло преодолеть большие расстояния. Механики слушали работу двигателей так, как врачи слушают сердце своих пациентов. «Каждый прокручивал в голове, все ли сделано».[569]Времени на бытовые заботы – письма, стирку, бритье – совсем не оставалось. И об отдыхе, видимо, придется надолго забыть. Все предвкушали битву. Близился час расплаты.

Даже в канун сражения немцы не подозревали, что следующий день станет для них совсем не таким, как предыдущие. Вечерняя сводка по 6-й армии была краткой. «По всей линии фронта без серьезных изменений. Льдин, плывущих по Волге, меньше, чем в предшествующие дни».[570]Солдаты, тоскующие по дому, писали письма домой. Один из них, среди прочего, сетовал на то, что находится в 3300 километрах от милой Германии.[571]

19 ноября в начале шестого утра в штабе 6-й армии раздался телефонный звонок. Командный пункт располагался в Голубинской, большой казачьей станице на правом берегу Дона. С ночи шел сильный снег, потом к нему добавился ледяной туман… Часовые ничего не могли видеть дальше чем на несколько метров.

Звонил лейтенант Герхард Шток, чемпион берлинской Олимпиады, находившийся в штабе 4-го румынского армейского корпуса в районе Клетской. Его доклад был занесен в журнал боевых действий. «Согласно показаниям русского офицера, взятого в плен в расположении 1-й румынской кавалерийской дивизии, ожидаемое наступление противника должно начаться сегодня в пять часов утра».[572]Поскольку никаких других свидетельств о начале наступления русских не поступало, а шел уже шестой час, дежурный офицер не стал будить начальника штаба армии. Генерал Шмидт приходил в бешенство, когда его беспокоили напрасно, а в последнее время такое случалось регулярно. Особенно часто панические сообщения поступали из румынских дивизий, позиции которых находились на северо-западном фланге.

Между тем советские саперы в белых маскхалатах всю ночь ползали по снегу, обезвреживая противотанковые мины – нужно было как можно ближе подобраться к вражеским траншеям. Массированный огонь артиллерийских и минометных батарей должен был начаться в 7:20 по московскому времени (5:20 по берлинскому) по кодовому сигналу «Сирена». Правда, могли возникнуть затруднения – по словам одного советского генерала, туман был плотным как молоко.[573]В штабе фронта даже рассматривали вопрос о переносе начала операции вследствие плохой видимости, но в конце концов решил ничего не менять, действовать по плану. Через десять минут орудия, гаубицы и «катюши» получили приказ открыть огонь. Сигналом стал звук трубы, и его отчетливо слышали румынские войска по ту сторону линии фронта.

В штабе 6-й армии снова зазвонил телефон. Теперь Шток сообщил ответившему ему капитану Беру, что они слышали сигнал к началу артобстрела. Лейтенант сказал: «Боюсь, что румыны не выстоят… Буду держать вас в курсе».[574]На этот раз Бер без колебаний разбудил генерала Шмидта.

Около 3500 артиллерийских орудий и тяжелых минометов сосредоточили огонь на двух главных участках, выбранных для атак с севера, – они прокладывали дорогу для 10 стрелковых дивизий, трех танковых и двух кавалерийских корпусов. Первые залпы прозвучали в тишине, подобно внезапным раскатам грома. Корректировать огонь из-за тумана оказалось невозможно, но все было пристреляно заранее. Снаряды артиллерийских орудий и «катюш» ложились точно в цель.

Земля задрожала, словно при землетрясении. Лед в лужах трескался, и они становились похожи на старые зеркала. Обстрел оказался настолько сильным, что в 40 километрах южнее места, где должно было начаться наступление, проснулись офицеры 22-й танковой дивизии.[575]Они не стали дожидаться приказа. Все и так было ясно. Танки начали готовить к бою, а сотрудники медицинской службы быстро собирались на передовую.

Солдаты Донского и Сталинградского фронтов тоже слышали отдаленные артиллерийские раскаты. Они спрашивали у своих командиров, что происходит, но в ответ звучало одно и то же: «Я ничего не знаю».[576]Обстановка секретности была такой строгой, что в войсках о наступлении узнали только тогда, когда исход сражения был уже предопределен. Разумеется, многие догадывались о том, что это может значить, и с трудом скрывали еще не радость – возбуждение. Двенадцать дней назад Сталин в своей речи, посвященной 25-й годовщине Октябрьской революции, намекнул на возможность активных действий. Он сказал: «Будет и на нашей улице праздник».[577]

Через час, не дожидаясь поддержки танков, вперед двинулись советские стрелковые дивизии. Артиллерийские орудия и «катюши» продолжали стрелять вслепую, но теперь перенесли огонь в глубь румынской обороны. Плохо вооруженные румынские пехотинцы, ошеломленные массированным артобстрелом, тем не менее оказали серьезное сопротивление. Они сражались храбро. «Атака отражена»,[578]– докладывал немецкий офицер связи, находившийся в расположении 13-й пехотной дивизии союзников. Второй штурм, на этот раз при поддержке танков, тоже не увенчался успехом.

Внезапно советская артиллерия прекратила огонь. Туман так и не рассеялся. Может быть, поэтому наступившая тишина казалась особенно гнетущей. И тут румыны услышали рев танковых двигателей.

В результате массированной артподготовки на нейтральной полосе образовалось месиво из снега и грязи. «Тридцатьчетверкам» идти по нему было очень трудно. А ведь нужно было двигаться по узким проходам, проложенным среди минных полей. Саперы сидели на броне машин второй-третьей линии. Если танк, шедший впереди, подрывался на мине, звучала команда: «Саперы, вперед!»[579]– и они под огнем румынской пехоты расчищали новые проходы.