Тойота-Креста - Михаил Тарковский

Обычно в дороге существуют окрестные машины, попутное окружение, с которыми движешься одним пластом, если не считать особо неистовых перегонов, которые несутся и под сто шестьдесят, словно собравшись вместе, складывают свои скорости. Женя постоянно встречал вишнёвого «сурфа» в старом 130-м кузове с приморскими номерами и белого транзитного «одиссея», того самого, который с лыбящимся Коржом внутри подъезжал к посту на въезде в Хабаровск. Женя то обгонял его, то видел у кафешки. Ещё проехал он стоящих у обочины двух пареньков из Читы на маленьком белом «паджерике», ночевавших вместе с ним и Ириной Викторовной в районе Белогорска. Один из них ещё сказал про его «марка»: «Вот это пароход!» Кроме них одно время болталась неподалеку пропыленная «сороконожка» «нина» с каким-то запакованным грузом…

Под капот утекали всевозможные сорта гречки с молоком: то старая щебёнка со снегом, в колеях и продольных рёбрах, с камнями, отшлифованными до бутылочного блеска, то совсем снежная, на которой так отдыхает резина.

Женя проехал мостик с табличкой «р. Магдагачи». Дорога в серых берегах берёзок и листвяшек поднималась на бугор. Потом был кусок чёрной новой трассы с белоснежной разметкой и металлическим ограждением, потом ручей с табличкой «Горбатый» – удивительно, как наши мужички ещё не позубоскалили над ним, – обычно на таких щитках всегда стоят приписки краской: «ручей Антона», «ручей Лидки». За ручьём снова шёл подъём и чахлые листвяшки с разными выражениями разлапистых тонко-рукастых сетчатых крон. И вот наконец такое важное для Жени место – щит с надписью: «Талдан – 2 Хабаровск – 1106 Чита – 1059». Здесь была половина участка Хабаровск – Чита и стояло кафе «Восход» – длинное крашенное зелёным сооружение с грубыми надписями от руки: «Восход круглосут. кухня шашлык. Автомагазин Транзит. Электросварка мелкий ремонт». Жене нравилась эта городьба, он считал, что именно такой простой и вольно-неказистой и должна быть жизнь. Перед кафе белела огромная площадка в пятнах и следах. Ирины Викторовны не было и здесь.

Маша соседствовала незримо. С ней после того отчаянного звонка с Танфилки он связывался пару раз из Владивостока, говорил какую-то ерунду, что, мол, занимается тем-то, здоровье нормально и так далее. Их привычное словечко «скучаю» прозвучало фальшиво. С перегона он отправил ей никчёмное телефонное письмецо: «Я в поряде. Прошёл Хабару. Как ты?» Каждый такой разговор только отдалял их друг от друга, и правильнее было молчать и смотреть на дорогу.

Вишневый «сурф» ушёл у Невера в Якутию, «нина» осталась где-то позади, белый «одиссей» унёсся вперёд, и плыла под капот молочная гречка, да замерше расступался по сторонам чахлый лиственничник в резном разнобое ветвей.

Начались куски строящейся дороги с летящими навстречу самосвалами, вздымающими густую пыль от свежайшей щебёнки. На перевале лежала огромными серо-жёлтыми кубами взорванная порода. Её размельчали здесь же, на камнедробилке, и развозили самосвалами по трассе. Всё было в свежей скалке и густой жёлтой пыли. Бровка из ребристого ноздреватого снега тоже имела этот цвет посеревшей ряженки. В такой же пыли был снег за бровкой и край мари с редкими листвяшками горельника. За ней горным хребтом синел север. С южной стороны стоял такой же пропыленный карандашник из необыкновенно худых и прогонистых даурских лиственниц, состоящих, казалось, из одних стволов.

Середина строящейся дороги была отбита вешками, воткнутыми в льдышкообразные куски прессованного снега. Разделительной полосой из тычек они так и уходили за поворот, вдали от которого Женя издали заметил яркий огонь. У горящего ската стояли человек пять в чёрной одежде. Огромный язык пламени был наклонён ветром, и в такт ему с таким же наклоном стояли строители – таджикские мальчишки. Женю поразил стремительный и живописно-трагический наклон этих оборванцев. Он притормозил и спросил про «мазду-эскудика», но в ответ ему ребята прокосноязычили что-то такое, что Женя махнул рукой и рванул дальше.

Наконец он прошёл границу между Амурской и Читинской областями, пролегавшую между Ерофеем и Амазаром. С востока её отбивала белёная кирпичная стела-тумба, а с запада – новый цветастый щит с картой. И снова плыли сопки, и справа за марями вставал невозможной красоты и суровости хребет – отрог Олёкминского Становика с далёкой вершиной – сизо-синей и полого-гранёной. Слева снова появился Транссиб с длиннющим игрушечным составом, проходящим мостик через речку. За ним лежали, как на колья наброшенные, сопки с пятнистым соснячком. Потом трасса пересекла речку с листвяжно-берёзовой сеточкой над рыжей скальной стеной. По речке шли три машины, и на дороге были навалены ветки – видно, кто-то сидел в наледи.

Ещё передвинулся Евгений по синей и выпуклой спине земли, не уставая дивиться её меняющемуся лику и меняясь сам незримо и непоправимо. И всё доливало в душу хребтов, марей и сетчатых листвяшек, докладывало плитами просторов, и всё слабее просвечивала сквозь дымные глыбы Ирина Викторовна. И он вспомнил её маленькое резное ушко, когда она вдруг медленно отвела рукой и закинула за него волосы, пропустив через тонкие пальцы.

Ближе к вечеру он ещё сильнее почувствовал даже не утихание её образа, а то, как ещё более из глубока глядит она сквозь наслоившиеся пласты дороги. И в этом почти спасительном слабении, в этом сохранительном схватывании её образа было столько же непостижимой и мощной загадки жизни, сколько и во внезапном его появлении.

Навалились, вздыбили дорогу горы, а в посёлке, не доезжая Могочи, упала почтовым конвертиком на экран телефона Машина телеграммка из Канн. Женя остановился на заправке и вышел из жары салона, из горячих иссушающих ветров на тридцатиградусный мороз, и его нажаренное сквозь стекло лицо обжёг ветер, почему-то всегда гуляющий на заправках и норовящий ухватить бумажку из деревянного лоточка. И Женя в стотысячный раз обходил машину и возился с пистолетом – весь обожжённый, опалённый, хрустя подмётками в мазутном, солярном, снего-ледяном зимнем крошеве. А потом отъехал и, остановившись поодаль, натыкал в телефоне: «Иду по Читинке. Подхожу к Могоче. Мороз 30 градусов».

После Могочи он всё шёл и шёл дальше, и было совсем темно, и почти не встречалось фар, и места чернели горные, безлюдно-ночные, и попалась лишь слепящая колонна «кразов» и «камазов» с техникой на платформах. А Женя всё ехал, высматривая «мазду-левантэ». Было поздно, он устал и от огромного дня, и от своих собственных изменений, и пора было вставать на ночлег.

Была здесь одна совсем простенькая заезжка, и он всё ждал её, несясь по чёрной сопчатой дороге, пока наконец-то не засветилась она далёкими фонарями сквозь нависающий лес. На площадке под темью склона стояли тягачи с бульдозерами и экскаваторами на платформах. Всё это огромное, доисторическое, перекликающееся с какими-то мощными временами, морозно парило, молотило дизелями, свистело турбинами и давало чувство нечеловеческой силы и надёги. И снова не встретилась «мазда-левантэ», и было понятно, что уже и не встретится, если не произойдёт одному Богу ведомого чуда, которого Евгений вряд ли и заслужил…

Двухэтажный домишко с пристройками светил столовскими оконцами. Пахло особым зимним запахом заезжек: смесью чего-то грубо-жизненного – дыма, дровяного и угольного, чего-то банного, парного, скотного.