Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен - Эми Стэнли

В Эдо царило уныние. Район Нихомбаси – сердце столицы – казался вымершим. По мосту не сновали носильщики, не спешили по делам самураи, на реке не было ни единой лодки. Прекратили торговлю лавки и лотки на набережной; рыбный рынок обезлюдел. Один врач, совершавший в этот день прогулку по городским улицам, писал родне в провинцию: «Все вокруг выглядело пустынным, и было очень одиноко, отчего у меня потяжелело на сердце. Обычно здесь и ночью не протолкнуться; сегодня же я мог пройти пять-шесть кварталов и повстречать всего лишь двух-трех человек»[763].

Рядовые самураи готовились к возвращению американских кораблей: они закупали конскую сбрую, оружие и упражнялись в стрельбе из ружей[764]. Тем временем высокопоставленные чиновники сегуната нервничали, строили планы и рассылали официальные письма, в которых обращались за советом к правителям областей. Император Комэй не желал заключать какой бы то ни было договор, позволявший чужестранцам вторгнуться в его священные земли. Позиция императора была всем ясна, так как в своем замке в Киото он буквально рвал и метал, довольно бурно проявляя свой гнев. Но в конечном счете люди сегуна посчитали, что ни у императора, ни тем более у них выбора нет: они-то своими глазами видели боевые черные корабли с тяжелыми орудиями. Американцы могли расстрелять из пушек японские портовые города, спалив их до основания, могли заблокировать залив Урага и обречь жителей Эдо на голодную смерть. Высокопоставленные чиновники сегуната прекрасно понимали, что, когда Перри вернется, именно им придется вести с ним переговоры о заключении договора[765].

Возвращение Перри ранней весной 1854 года стало большим событием. Простолюдины Эдо заявляли хозяевам, будто идут совершать паломничество, а сами потихоньку пробирались в гавань, чтобы поглазеть на американскую эскадру[766], которая теперь насчитывала восемь кораблей. Люди побогаче нанимали рыбачьи лодки, чтобы выйти в море, хорошенько разглядеть чужаков и даже подняться к ним на борт. Для тех, кто оказался лишен возможности насладиться этим зрелищем, художники выпускали иллюстрированные листы с изрыгающими дым кораблями и их диковинными командами. На них присутствовал сам Перри – тучный, с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. На некоторых картинках были и музыканты с инструментами, и бедно одетые чернокожие матросы, взлетающие на мачты, и фигурка щуплого американца-переводчика – на вид типичного ученого[767].

Восьмого марта стороны встретились для переговоров в поле, недалеко от Иокогамы, в те времена небольшой деревни. Квартальных старейшин Эдо предупредили: в столице будут слышны громкий шум и приветственные залпы, но горожанам следует объяснить, что бояться им нечего[768]. Американцы отправили на берег более пятисот человек, в том числе три оркестра. Столичных жителей очень интересовало, чем будут кормить на торжественном приеме, слухи о котором просочились в город. В меню входили куриные крылышки, сасими, свежие и маринованные овощи, несколько рыбных блюд, два вида чая и, разумеется, саке[769]. Поговаривали, что угощение американцев обошлось в три золотых слитка на человека. Художник американской миссии, отведавший некоторые блюда, был доволен, но озадачен, поскольку трапеза не поддавалась описанию[770]. Хлеба не подавали; его, кажется, заменял какой-то мягкий, почти безвкусный сыр – то был тофу.

Главным итогом встречи стало подписание Канагавского договора, согласно которому для американских кораблей открывались два японских порта: Симода, что чуть южнее Эдо, и Хакодатэ, что на северном острове Хоккайдо. Кроме того, по договору предусматривалось проживание в Японии консула Соединенных Штатов, главной задачей которого становилось дальнейшее расширение торговых связей. Американцы остались довольны результатом. Один из тех, кто сопровождал миссию, заметил: «Нельзя сказать, будто Япония когда-либо действительно жаждала, чтобы ее „открыли“, – по крайней мере, желала она этого не сильнее устрицы. Но, когда пробил час, она поддалась так же изысканно, как любая устрица, с которой я имел удовольствие встречаться и чью мякоть мне доводилось познать»[771].

Лишь в одном гостей ждало разочарование. Перри очень хотел бросить якорь в порту Эдо и осмотреть столицу, но чиновники сегуната его отговорили[772]. По их словам, появление американской эскадры у самого берега столицы могло вызвать панику среди горожан. Если коммодор настоит на своем, объявили самураи, вину возложат на них, и тогда им придется совершить самоубийство. В конце концов Перри решил так: он довел свои корабли до середины гавани, показывая тем самым, что никто и ничто не сможет ему воспрепятствовать, а затем развернул их прочь от берега[773]. Ни он сам, ни его спутники так и не увидели Эдо.

Перри вернулся на родину героем и всю оставшуюся жизнь провел в почете – ведь ему удалось положить конец самоизоляции Японии, он практически «открыл» эту страну. Во всех учебниках истории отмечается его роль в становлении современного мира. Про Цунено в учебниках нет ни слова. Зачем бы о ней писать? Она была бедной, безвестной женщиной и умерла до прибытия Перри к японским берегам. Даже будь она тогда жива, он ее даже не заметил бы. Коммодор не встречался и не беседовал с такими, как она. У него были встречи с людьми, имевшими политический вес, – самураями и дипломатами. Годы спустя и они удостоятся упоминания. Их имена и даты жизни будут тщательно проверены и вписаны в словари и энциклопедии. Для Перри – как и для остальных участников этой истории – в драме международных отношений женщины не играли ни малейшей роли. В лучшем случае они могли тихо и незаметно выскальзывать на сцену, принося реквизит, но потом сразу исчезали за кулисами, где и было их место.

Корабли Перри принадлежали миру мужчин – как и стол политических переговоров. Какая-то женщина где-то на суше, продевая нитку за ниткой в иглу, пришивала на китель коммодора блестящие пуговицы числом восемнадцать и отделывала бахромой его эполеты. Но ему не было нужды думать об этой женщине. Как не было дела до тех, кто начищал его серебро и до блеска натирал его полы в доме военно-морского коменданта в Бруклине, кто именно сейчас, в эту минуту, присматривал за его внуками, обеспечивая их безопасность и благополучие, а значит, и сохранность его имени и рода.