Жена авиатора - Мелани Бенджамин

С удовлетворенной улыбкой и слегка успокоившись после ночи воссоединения, я обходила дом, следя за порядком и останавливаясь время от времени, чтобы выглянуть в окно на мужа и сыновей. Энси тихо играла в углу гостиной со своими куклами. Скотт счастливо гукал в детском манеже, складывая кубики и тут же разрушая построенное.

И я подумала: «Да. Теперь он дома, и мы станем семьей. Настоящей семьей впервые с…»

Со дня похищения нашего первенца.

Наконец он вернулся, его роль в войне закончена, растущие дети привязывают его к дому, и теперь Чарльз станет каждый вечер приходить к обеду. Он будет учить детей тем вещам, которым должен учить любой отец: играть в мяч, собирать радиоприемник… Вечером мы с ним станем обсуждать наши планы, как любили делать, когда только что поженились. Мы будем знать мысли друг друга, ведь война изменила и меня тоже, хотя Чарльз об этом еще не знал.

Я вела хозяйство. Следила за счетами, научилась готовить неплохие блюда из вяленого мяса, одного яйца и черствого хлеба. Когда в середине ночи раздавался подозрительный шум, я шла узнать, чем он вызван. Я смотрела за четырьмя детьми и не упустила ни одного. Посмеиваясь над собой, я удивлялась и радовалась, что мне все это удалось.

Я это сделала. Все это. Без потерь провела нашу семью через войну, и вот она закончилась. Все было позади: похищение сына, наше изгнание из страны, неудачные, ошибочные годы перед войной, а потом и сама война. Но вот мы дождались лучших времен. Впервые за много лет я чувствовала себя сильной, уверенной и не боящейся будущего. Равной Чарльзу, а не его командой.

Со счастливым вздохом я продолжила свой обход. Вещмешок Чарльза все еще лежал в прихожей, где он бросил его вчера вечером, и я понесла его вниз по лестнице к стиральной машине. Вытащив из рюкзака его грязные носки и поношенные футболки – даже дорожный несессер, который он каким-то образом умудрился втиснуть рядом со скаткой, – я наткнулась на тяжелый бронежилет, какие были у солдат зенитной артиллерии.

– Ты убил какого-нибудь японца? – настойчиво повторил вчера Лэнд.

– Конечно, – ответил Чарльз.

И наконец до меня дошло. Он подвергался опасности. Я знала это, конечно, но как-то не могла представить себе. Тяжелый, пропитанный потом бронежилет сделал это реальностью, и меня стала бить дрожь. Потом я рассмеялась. Потому что он вернулся. Мой Чарльз, мой любимый муж. Единственная потеря, которой я бы не перенесла.

Я прижала к себе куртку, не тронутую пулями и осколками куртку. И произнесла благодарственную молитву, пока дети и муж счастливо играли на лужайке перед домом.

* * *

1974

Осторожно я дотрагиваюсь до его руки, но он не просыпается. Сдерживая дыхание, я трясу его сильнее. Он очень ослаб, и я боюсь невольно приблизить его конец. Но мне надо получить ответы на некоторые вопросы. По крайней мере, попытаться.

– Чарльз, – шепчу я, наклоняясь к его уху, – Чарльз!

С трудом ловя воздух, он открывает глаза, и я вижу в них удивление. Он удивлен, что все еще находится здесь, на земле. Грезил ли он о небе? Не знаю, какова его концепция царствия небесного, но подозреваю, что она не такая, как у меня.

– Чарльз, я не могу больше ждать. Я должна знать. Должна знать почему. Я имею право знать, почему тебе было нас недостаточно. Я, твои дети, дом, который я для тебя обустроила, для всех нас. Но тебе нужны были эти женщины. Почему?

– Ты не должна была об этом знать, – наконец говорит он, облизывая губы и жестом показывая, чтобы я принесла ему воды. На одном его глазу я вижу пленку, которая закрывает синеву.

– Конечно, я не должна была об этом узнать! Но сиделка – очень добрая, приличная девушка – думала иначе, и она мне кое-что рассказала, потому что восхищалась моей книгой.

– Той книгой.

– Да, той книгой. Моей книгой.

Внезапно мне ужасно захотелось курить, так сильно, что я чуть не хлопнула в ладоши, чтобы вызвать духа, который принес бы мне сигарету. Я редко курила, но надо куда-то девать руки и хочется чего-то плохого, чего-то тошно-творного и грязного, чтобы наполнить свои легкие прямо сейчас. Чтобы замаскировать запах смерти и предательства, который наполнил эту маленькую хижину на краю света.

– Я написал книгу, – говорит Чарльз.

Его голос звучит сонно, глаза полузакрыты, и я боюсь, что он опять уходит от нас, но, как бы ни ужасно это было, я не дам ему уйти. Я не дам ему мирно умереть во сне. Хотя когда-то желала ему именно этого.

Но теперь я не хочу, чтобы этот произошло. И в моей власти помешать ему. Опьяненная этой властью, я требую его объяснений, его внимания, в конце концов.

Я трясу его за плечи, его жалкие, худые, ссутулившиеся плечи, и безжалостно спрашиваю:

– Почему? Почему тебе было недостаточно? Почему тебе было недостаточно меня?

Он снова моргает, смотрит прямо мне в глаза и говорит:

– Энн, я никогда не хотел причинить тебе боль.

Я смеюсь. Смеюсь, потому что, оказывается, Чарльз Линдберг такой же, как и все мужчины. Все тупые, созданные из плоти и крови, эгоистичные мужчины. Он не лучше любого из них, даже если скрывал это от меня до самого конца, и это наполняет меня радостью и торжеством.

Которые сменяются отчаянием и безнадежностью.

1950

– Мама!

– Что такое, Рив?

– Скажи папе, что он должен остаться дома. Пойди найди его, приведи обратно и скажи, что на этот раз он должен остаться!

Она топнула ногой, тряхнула своими белокурыми кудряшками и выдвинула вперед нижнюю челюсть точь-в-точь как ее отец.

– Боюсь, что не смогу этого сделать, дорогая. Ты сама скажи ему это, как только он вернется домой, ладно?

– Ладно. А когда он вернется?

– Не знаю.

Я сидела на корточках на кухне; опять потекла труба под раковиной. Бросив на стол гаечный ключ, я подумала:

«У меня есть собственные деньги. Я могу просто уйти, взяв с собой детей, и остановиться в каком-нибудь хорошем отеле в городе, где будет прислуга, и мы сможем ходить по магазинам, а по вечерам посещать театр. Что я делаю здесь, почему ползаю на коленях в этом старом доме в Коннектикуте, за столько миль от цивилизации?»

Слишком занятая, чтобы ответить на собственный вопрос, я вымыла руки, проверила пол под раковиной, чтобы убедиться, что труба больше не течет, и выпроводила Рив из кухни.

– Пойди скажи своей сестре, чтобы она выключила проигрыватель! – Я устала слушать «Вальс Тенессии» снова и снова, хотя раньше он мне казался очень милой песенкой. Первые сто раз я выслушала его безропотно.

Зазвонил телефон в парадном холле. Я ждала, что услышу топот ног, бегущих к нему, крики: «Я сама возьму трубку!» Но на этот раз никто не бросился к телефону, и он продолжал звонить, так что я поспешно направилась к нему сама, выбирая дорогу среди наваленных на полу коньков, роликов и хоккейной клюшки Энси, брошенной как раз поперек прохода.