Жена авиатора - Мелани Бенджамин

– Как хорошо, что я вернулся, Энн, постараюсь привести в форму наш молодняк.

Я смеялась, дети смеялись, мы были так счастливы, что он вернулся домой. Но скоро «Я приведу в форму наш молодняк» стало военным кличем. От него меня бросало в дрожь, а детей этот клич заставлял бледнеть от тревоги. Я не могла смотреть на то, как он обращается с ними. Он ругал Лэнда за плохие оценки до тех пор, пока бедный мальчик не расплакался – тринадцатилетний парень шмыгал носом, как младенец. Или ходил по пятам за кем-нибудь весь день, чтобы точно убедиться, что расписание на день выполняется точь-в-точь, и надзирал за этим так пристально, что у Энси приключился нервный тик, а мне стало плохо с сердцем, когда я это увидела.

Один раз Чарльз отправился в комнату Джона и побросал на пол всю его одежду просто потому, что один свитер был неправильно повешен и немного растянулся.

Дети любили его, относились к нему осторожно и почтительно, а может, любили свое представление о нем. Расти в семье Линдбергов означало принять на себя серьезную ответственность, быть смелым, бесстрашным и способным на большие дела. Они видели эти черты у своего отца и восхищались ими. И вначале все было хорошо, это были прекрасные времена; с годами детали утратили свою остроту, так что воспоминания стали похожи на живопись импрессионистов по сравнению с немеркнущими фотографическими образами горьких военных лет.

Но Чарльз организовывал игры на свежем воздухе в масштабах, которые мне никогда не были подвластны. Играли в «мусорщик идет на охоту», устраивали эстафеты, гоняли в футбол, который он и мальчишки просто обожали. Чарльз разрешал мальчикам отнимать у него мяч с той силой, которую они могли применить, которая с годами увеличивалась так же, как и чувство обиды. Но Чарльз никогда не жаловался, даже когда Скотт случайно сломал ему ребро.

Он поощрял любовь Энси к писательству так же, как всегда поощрял мои эпистолярные наклонности, даже напечатал ее рассказы и переплел их так, что они стали выглядеть как настоящая книга. Он восхищался чувством юмора Рив, озорно подкалывая ее, дурачась над ней и разрешая ей дурачиться над ним.

Конечно, он заботился об их безопасности, научив каждого приемам самозащиты, вдолбив им, что нельзя разговаривать с незнакомыми людьми и садиться в чужие машины. Он выдрессировал несколько поколений сторожевых собак, чтобы те охраняли детей, когда те были совсем маленькими.

И все же нам всем было легче любить его и восхищаться им на расстоянии, когда он отсутствовал. В первый же день после того, как Чарльз в очередной раз уехал из дома, мы по инерции ходили с оглядкой и разговаривали с осторожностью, как будто он все еще был здесь. Потом раздалось что-то вроде коллективного вздоха, атмосфера разрядилась, и постепенно мы снова стали самими собой.

До тех пор, пока он снова не вернулся домой.

– Джон! Лэнд! Идите, соберите это безобразие! – Все еще стоя у телефона, я в ужасе смотрела на груду обуви и снаряжения в прихожей. Как же я недоглядела? Умом я понимала, что Чарльз вернется домой еще не скоро, но внутри поднималась паника, как будто он вот-вот откроет парадную дверь. – Спускайтесь сюда немедленно и подберите свои вещи! Оба!

И я бегом бросилась в кухню, вспомнив о текущей раковине.

* * *

– Можно войти?

Я подняла глаза. Чарльз стоял в дверях писательского домика – моего убежища. Я поспешно захлопнула книгу, которую читала, и сунула ее под лежавшие на столе бумаги, как часто делала, учась в школе. Схватив карандаш, я начала писать что-то на листке бумаги.

– Конечно, можно, – проговорила я, поворачиваясь к нему с той же неестественной улыбкой, с которой позировала перед фотокамерами.

– Я тебя не отвлекаю?

– Нет, совсем нет. – Я не могла заставить себя встретиться с ним взглядом, чтобы он не заметил, какой я чувствую себя виноватой и несчастной. Ведь он построил мне такой милый домик, твердо уверенный, что я буду здесь заниматься писательством, а я до сих пор так ничего и не сделала, только мечтала, делала записи в дневнике, плакала и читала романы. Дрянные романы, говоря по правде. По непонятной причине глубокая, наполненная поэзией литература, которую я любила раньше – Сервантес, Джойс, Пруст, – теперь утомляла меня. Неужели с потерей привлекательности я еще и поглупела? Вместо серьезных книг я поглощала популярное чтиво. Книга, которую я спрятала от Чарльза, был последний роман Кэтлин Винсор. Хотя он даже рядом не стоял с «Навеки твоя, Эмбер».

– Тебе нравится этот домик?

Чарльзу пришлось наклонить голову, чтобы пройти в дверь. Не подумав, он сделал ее только под мой небольшой рост. Окна были низкими, крыша тоже. Он едва мог выпрямиться внутри. Его голова, которая теперь стала совсем седой, лишь с проблесками золотисто-рыжих прядей, почти доставала потолка.

– Да, очень. Я тебе очень благодарна.

В отличие от других подарков Чарльза, вроде мотоцикла, на котором он хотел научить меня кататься, забыв, что у меня проблемы с равновесием, поэтому я не могла кататься даже на велосипеде, этот домик оставался символом его заботы обо мне, и то, что я не использовала его по назначению, было только моей виной, а не его. Он ведь только убеждал, а не настаивал. Возможна, я была слишком чувствительна к его критике. Предоставленная самой себе, я не слишком-то преуспела в своих занятиях. Несмотря на располагающую обстановку, тишину и покой – казалось, даже бревна, сделанные из старых лиственниц, были согласны ждать, пока я не соберусь с силами, – я чувствовала себя виноватой каждый раз, когда переступала порог этого домика. Я не сделала ничего, достойного такого подарка, только писала списки продуктов, которые надо было купить слугам. И читала скверные романы.

– Я хочу поговорить об одном особенном проекте. Том самом, о котором я говорил тебе, когда звонил на прошлой неделе, – Чарльз пододвинул стул. В его руках было три толстые тетради, – я делал кое-какие наброски, ты знаешь. Это описание моего перелета через Атлантику. – Покраснев, он выглянул из окна, потом осторожно положил тетради мне на колени.

– Но ведь ты написал об этом еще в двадцать седьмом году, не так ли?

– А, это, – Чарльз фыркнул и так сильно откинулся на стуле, что тот заскрипел, – я бы предпочел вообще забыть об этом. Издатель заплатил мне кругленькую сумму, чтобы я провел уик-энд в отеле и записал свой перелет, а настоящий писатель потом это обработал. Я был тогда еще таким зеленым. Это произошло сразу после моего возвращения в Америку. Меня тогда просто рвали на части: надо было поехать туда-то, выступить там-то, я еще не научился говорить «нет». Но то изложение не отражало всей правды. Только сейчас, оглядываясь назад, я могу увидеть того молодого человека, увидеть, какие на самом деле были случайности, опасности, понять всю важность того перелета. Я долго работал над этим, начал еще до войны, когда мы были в Англии.

– Ты начал писать еще в Англии?

Это был удар ниже пояса, как будто меня предали. Как он мог среди всех этих дел – полетов, участия в различных комитетах, войны, наконец, выкроить время для своих записок? Когда мне, которая всего лишь вынашивала и воспитывала детей, было так трудно писать про что-то другое, кроме рутинных подробностей моей ежедневной жизни?