Самая долгая ночь - Грег Кайзер

— А если он ничего не знает? — спросил Гискес.

— Он все знает, — произнес Пройсс, глядя на невысокого мужчину, который вновь впал в забытье. — Он нарочно ведет себя так. Из-за нее, — он выкурил примерно сантиметр сигареты и повторил: — Он знает.

Оба ждали. Пройсс курил одну сигарету за другой. Однако Кремпель оказался расторопным. Пройсс успел выкурить лишь пять сигарет к тому моменту, как в помещение, пятясь спиной, вошел шарфюрер, держа ноги. Гестаповцу достались плечи. Между ними было завернутое в белую простыню тело.

— Посадите ее вон на тот стул, — велел он им, и оба с плохо скрытой ненавистью посмотрели на него — о, этот взгляд он хорошо знал! Еще с тех времен, когда пояснил новобранцам в России, что им предстоит делать возле ям. Кремпель и гестаповец сделали то, что им было велено, а именно, как могли, усадили мертвое тело на стул по другую сторону стола от маленького голландца.

— Откройте ей лицо, — приказал он, и Кремпель убрал в сторону край простыни.

В полицейском морге наверняка имеются холодильники или лед, подумал Пройсс. И хотя кожа мертвой девушки посерела, а от тела уже исходил едва уловимый трупный запах, все-таки ее можно было узнать. Пройсс расстегнул нагрудный карман и, вытащив британскую банкноту, скрутил из нее папиросу — на манер тех омерзительных штуковин, которые курил Науманн. Он приоткрыл трупу рот и засунул скрученную банкноту между зубов покойницы.

— А теперь развяжите его и разбудите, — произнес он и отступил назад, чтобы не быть забрызганным водой, которой гестаповец окатил голландца, а заодно, чтобы восхититься творением своих рук. На часах тем временем было 9.20.

Когда Йооп открыл глаза и увидел сидящую напротив него девушку — волосы зачесаны назад, глаза широко открыты, на какой-то миг лицо его осветилось радостью. Но уже в следующее мгновение радости этой как не бывало. Он успел разглядеть и серую кожу, и неподвижность позы, и засохшую кровь над глазом, и зажатую между зубов бумажную трубочку. Он сам тотчас сделался бледным как полотно. Его глаза, казалось, были готовы вылезти из орбит, из горла вырвались сдавленные рыдания, заполнившие собой все тесное помещение.

Ага, подумал Пройсс, я был прав. Эта Виссер и Йооп были любовниками.

И хотя Пройсс не имел опыта в ведении такого рода разговоров, он обнаружил, что слова даются ему куда легче, когда он сосредоточен на стрелке часов, а в голове явственно оживают образы Югославии или берлинских подвалов на Принцальбрехтштрассе.

— Вот что ваши друзья сделали с ней, — произнес он по-голландски и, бросив последнюю сигарету на бетонный пол, загасил ее подошвой сапога. Затем поднялся с места и встал рядом с мертвой Аннье Виссер, но не настолько близко, чтобы загородить ее собой от тщедушного голландца. — Это их рук дело. Застрелена из пистолета с глушителем. Так утверждают свидетели. Свидетели — голландцы.

Он дотронулся пальцем до виска мертвой девушки.

Будь у голландца нормальные руки, — а не эти ужасные конечности, раздувшиеся вдвое по сравнению со своим обычным размером, одно предплечье почернело от бесконечных ударов стальным прутом, — Пройсс был бы уверен: Йооп обязательно закрыл бы лицо ладонями.

— Посмотри на нее, — приказал ему Пройсс — посмотри на бумажку у нее во рту. Ты узнаешь, что это такое? — Йооп открыл глаза и впился взглядом в мертвую девушку. Дыхание его стало частым, но неглубоким, с губ сорвался очередной всхлип.

— Это английская двадцатифунтовая банкнота. И мы оба знаем, что она означает. Более того, я уверен, что тебе известно, от кого она.

Пройсс вытащил банкноту изо рта девушки, развернул и, наклонившись через стол, поднес ее к самым глазам Йоопа. Так, чтобы тому были видны только деньги и ничего больше.

— Аннье, — всхлипнул Йооп. — Боже, прости меня.

— Чей боже, Йооп? — поинтересовался Пройсс. Но голландец не ответил. — Ты ведь знаешь, чьих это рук дело, разве не так? — спросил он. Йооп продолжал смотреть на банкноту.

Затем кивнул и опустил голову на стол. На какой-то миг Пройсс подумал, что он в очередной раз потерял сознание, если не хуже. Но нет, спустя мгновение Йооп снова поднял голову. А в 9.35 — Пройсс специально посмотрел на часы — голландец вновь впился взглядом в мертвую девушку и начал говорить все, что знал.

Пока они шли по Дапперстраат, пока сворачивали к вокзалу, который виднелся в ста метрах впереди, Река держала Леонарда за руку. Этой дорогой она шла уже не в первый раз, но тогда она держала за руку мать. Впрочем, когда это было? Кажется, будто много годы назад.

Светило солнце — точно так же, как и в тот июльский день. Полицейские, конвоировавшие колонну, были те же самые, кирпичное здание вокзала было таким же, что и тогда, а вдоль платформы тянулся точно такой же состав. Она не знала, найдет ли в себе силы снова сесть в этот поезд.

Единственная разница заключалась в том, что на этот раз Леонард, а вовсе не мама, крепко держал ее за руку. И в его руке не было дрожи.

Евреи оказались не такими уж тихими и смирными, как в тот день, рядом с театром. Они разговаривали между собой, пусть даже полушепотом. Какая-то мамаша, шагавшая перед ними, держа за руки двух своих сыновей, на вид не старше лет шести, в полголоса увещевала шалунов, чтобы те не смели шагать прямо по лужам, потому что от этого в стороны летели брызги. Молодой муж, еще совсем юноша, о чем-то болтал со своей еще более юной женушкой. Старик, с жесткими седыми волосами слева от них, разговаривал сам с собой.

Было еще рано, но некоторые голландцы уже стояли на тротуарах или на краю улицы, наблюдая, как мимо них медленно движется колонна. Ощущая тяжесть пришитой к плащу желтой звезды, Маус заставил себя посмотреть в глаза кое-кому из этих голландцев. Лишь один нашел в себе мужество выдержать его взгляд. Другие таращились на колонну, однако стоило кому-то поймать на себе его взгляд, как они тотчас отводили глаза. Ведь он смотрел на них так же, как когда-то на нищих бродяг на Манхэттене.

С каждым шагом вокзал неуклонно делался все ближе и больше. Голландские жандармы в синих мундирах и несколько немцев в серой военной форме вплотную встали к голове колонны в пятидесяти ярдах впереди, чтобы продеть эту человеческую нить в игольное ушко вокзальной двери. Сумка в правой руке с каждым мгновением становилась вся тяжелее и тяжелее.

Стоило им вступить под своды вокзала, как рука Реки дрогнула. По обе стороны от прохода выстроились немецкие автоматчики.

— Леонард, — прошептала она. Звук шагов по плиткам пола заглушил ее голос. — Не знаю, хватит ли у меня смелости.

Она почти остановилась, и чтобы заставить ее не прерывать движения, он отпустил ее руку, зато схватил сумку.

— Хватит. Тебе ничего другого не остается.

Семь коричнево-зеленых пассажирских вагонов, стоявших возле платформы, показались ему ужасно старыми. Пока они шли к вагонам, полицейские, в таких же синих мундирах, но только с золотым шнуром на одном плече, делили колонну на группы — по одной в каждый вагон. Рахиль, Схаап и Каген попали во второй вагон. Маус и Река остановились рядом с третьим.